Из праха восставшие - Рэй Брэдбери

А затем, разрываемый этим грохотом, бросился из шерифской конторы прочь.

Через некоторое время лицо шерифа расслабилось. Его голос изменился, утратил звучность и выразительность. Кроме того, у стража правопорядка возникли некоторые трудности с памятью.

— Так что же все-таки, — спросил он себя, — тут говорилось? Вот же черт. Как там эта фамилия? Записать надо, пока совсем из головы не выскочило. И дом, какой дом? Где он, как тут кто-то сказал?

Он долго смотрел на карандаш и наконец облегченно вздохнул.

— Да, — сказал он. И повторил: — Да.

Карандаш задвигался по бумаге.

Люк распахнулся, и на чердак тяжело влез нечеловек, ужасный и неправедный. И встал над спящей Сеси.

— Колокола! — крикнул он, прижимая руки к ушам. — Это твои колокола! Как я раньше не понял! Пытаешь меня, наказываешь! Прекрати! Мы сожжем тебя! Я приведу людей! Господи, голова, голова!

Последним отчаянным движением он вмял кулаки себе в уши и рухнул замертво.

Хозяйка Дома подошла к мертвому телу, взглянула, а затаившийся в тени Тимоти почувствовал, как дрожат, прячутся его неразлучные друзья.

— О мама, — прошептала вышедшая из забытья Сеси. — Я пыталась его остановить. Не смогла. Он назвал нашу фамилию, сказал, где мы живем. Запомнил все это шериф? Или забыл?

Мать не ответила. Не знала, что ответить.

Тимоти, сжавшийся в своем углу, слушал.

С губ Сеси слетали сперва далекие, затем все более близкие и отчетливые звуки колокольного звона. Жутко, жутко святый звон.

Глава 21

Возвращение во прах

Тимоти беспокойно пошевелился.

Страшный сон пришел и не отступал.

В его голове крыша занялась огнем. Огромные крылья метались по всему Дому, колотили в оконные стекла, разносили их вдребезги.

Тимоти проснулся и сел, захлебываясь от слез. И сразу же с губ его слетели, каменной крошкой посыпались бессвязные слова:

— Неф. Ведьма праха. Многажды, Тысячежды Пра-Прабабушка… Неф…

Она его звала. Ни один звук не нарушал тишину, и все же она его звала. Она знала про огонь, и про отчаянный плеск крыльев, и про разлетающиеся стекла.

Но он не сразу откликнулся на ее зов, а еще долго сидел не двигаясь.

— Неф… Прах… Тысячу-Раз-Пра-Пра-бабушка…

Рожденная во смерть за двадцать веков до тернового венца, Гефсиманского сада и пустой, разверстой могилы. Неф, родительница Нефертити, миновавшая в сумеречной ладье опустевшую Гору Проповеди, чуть царапнувшая днищем о Плимутский Камень и приставшая к берегу в Литтл-Форте, северный Иллинойс, пережившая предрассветные атаки генерала Гранта и вечерние отходы генерала Ли. Когда темная Семья отмечала чей-либо день похорон, Неф сажали на самое почетное место, но со временем ее стали перетаскивать из комнаты в комнату, из чулана в чулан, с этажа на этаж, а в конце концов эта миниатюрная, легкая, как кусок бальзового дерева, семейная реликвия была препровожена на чердак, завалена всяким хламом и постепенно забыта Семьей, глубоко озабоченной собственным выживанием и печально забывчивой в отношении чужих останков.

Одинокая среди чердачной тишины и вечной пляски золотых пылинок в солнечных лучах пробивающихся сквозь заросшее грязью окно, вдыхавшая для пропитания мрак и выдыхавшая мудрый покой. Эта гостья из темных пучин времени год за годом терпеливо ждала кого-нибудь, кто стряхнет с нее все эти любовные письма, детские игрушки, свечные огарки и ломаные подсвечники, затрепанные юбки и корсеты — и кипы пожелтевших газет с заголовками, кричащими о войнах, совсем было выигранных, но потом проигранных в многовидных, мгновенно уходящих в небрежение Прошлых.

Кого-нибудь, кто бы рыл, копался, искал.

Тимоти.

Он не навещал ее невесть уже сколько месяцев. Месяцев. О Неф, как же это я!

Неф всплыла из долгого небытия потому, что он пришел на чердак и копался, перебирал и отбрасывал в сторону, пока не появилось ее лицо с зашитыми глазами, обрамленное осенними листьями книг и крошечными, как бирюльки, мышиными косточками.

— Бабушка! — крикнул он. — Прости меня!

— Не… так… громко… — прошептал ее голос — Ты… меня… раздробишь.

И действительно, с ее спеленутых плеч отваливались бритвенно-тонкие пластинки сухого песка, по испещренному иероглифами нагруднику заструились трещины.

— Смотри…

По ее груди с изображениями богов жизни и смерти скользнула спиралька пыли.

Глаза Тимоти изумленно расширились.

— Это… — Он тронул лицо крошечного ребенка, возникшее на поле ее священной груди. — Это я?

— Конечно.

— Почему ты меня позвала?

— Потому… что… это… конец. — Медленные слова ронялись с ее губ, как крупинки золота.

В груди у Тимоти вскочил и стремглав помчался вспугнутый кролик.

— Конец — чего?

Один из закрытых глаз непостижимо древней женщины приоткрылся на тончайшую щелочку хрустального блеска. Тимоти вскинул глаза к чердачным стропилам, на которые немо указывал этот блеск.

— Это? — поразился он. — Наше жилище?

— Да-а-а.

Неф закрыла глаз, но тут же приоткрыла другой. Ее дрожащие пальцы блуждали по изображенным на груди пиктограммам, как лапки паука.

— Это…

Тимоти присмотрелся к выбранному рисунку.

— Дядюшка Эйнар?

— Тот, у которого крылья?

— Я летал с ним.

— Молодец. А это?

— Сеси!

— Она тоже летает?

— Без крыльев. Она посылает свой ум…

— Как духи?

— Которые используют уши людей и смотрят их глазами.

— А это? — указал паучий палец.

Под ним не было никакого символа.

— А, — рассмеялся Тимоти. — Мой кузен Рэн. Невидимый. Ему летать ни к чему. Такой пройдет куда угодно — и никто не заметит.

— Счастливчик. А это, и это, и это?

И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда, или какую-то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно-бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.

Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.

— Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?

— Да, это наш Дом.

Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.