В Институте Времени идет расследование (С иллюстрациями) - Ариадна Громова

Линьков выслушал эту краткую характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого, беседовал с ним. Марчелло посоображал чуточку, потом осторожно приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову.

— Я поделиться хочу, товарищ следователь, — хриплым полушепотом заговорил он. — Борис этот, значит, работал совместно с Левицким, да? И теперь Левицкий вроде убит, я так понял?

— Не так, — разъяснил Линьков. — Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.

— Так на так выходит! — с азартом сказал Марчелло. — Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит. Нет, ну скажите: чего? Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, так? Семью его можешь утешать. Но не ходить выпытывать. У посторонних совсем людей! И с таким еще подходом! Совсем о другом говорит, а сам-то! Вот, разрешите, я скажу прямо. Вы, например, все же из прокуратуры, так? Но вы без подхода, по-честному со мной, а почему тогда он?!

Марчелло льстиво улыбнулся. Линькову стало тошно. И этот тип туда же! Сговорились будто!

— Левицкий умер при невыясненных обстоятельствах, — сухо сказал он. — Неудивительно, что его ближайший друг и сотрудник пытается выяснить, что и как случилось.

Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными.

— Это я понимаю, безусловно! — совсем другим, вкрадчивым тоном заговорил он. — Выяснить, конечно, надо. Но весь вопрос — как выяснить! А у этого Бориса подход не тот, ну вот правду говорю! Первое — то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? — Марчелло произнес раскатисто: «дрруг». — А ты, похоронить его не успел, цирк устраиваешь? — Поймав нетерпеливое движение Линькова, он заторопился:

— А второе — это я вам еще не объяснил — он про свое местожительство скрыл! А почему он скрыл, вы как об этом думаете?

— То есть как скрыл? — недоверчиво спросил Линьков. — Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли?

— Я его адресом нисколько даже не интересовался! — заявил Марчелло. — А вот как было. Я это иду с ним, разговариваю конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут — третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше — третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет личных своих дел и насчет близкого друга. А он, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал — аж глядеть на него неприятно. Я подумал еще, что это у него сердце больное… — Марчелло саркастически хмыкнул. — А выходит, не сердце, а совсем вон что…

— Что же именно выходит, по-вашему? — с ледяной вежливостью спросил Линьков.

Марчелло не обратил внимания на эту интонацию. Он был увлечен своим рассказом, восхищен своей проницательностью и наблюдательностью, он прямо захлебывался от восторга.

— Как же это — что? — снисходительно и торжествующе сказал он. — Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести у него какое-то дельце есть против Левицкого, это даже спорить не приходится. И, опять же, насчет местожительства! Значит, у нас этот разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся — понял, видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши: «Ну, я пошел!» И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало. Думаю, как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам куда? Прошел я тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, — гляжу, идет Борис, еле ногами передвигает и как был зеленый, так и остался… А живет он, верно, на Березовой, я уж проследил до конца…

Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего неровные, с темными метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал:

— Все эти факты можно истолковать иначе. Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более что вы ведь его и не пытались узнать…

— А зачем же он тогда? — настороженно и хмуро спросил Марчелло.

Линьков встал.

— Мало ли зачем! Например, ему могло надоесть общение с вами! — небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились тонкие темные губы Марчелло. — Ну, больше я к вам вопросов не имею.

«Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек! — думал он, шагая по улице. — Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место, в ущерб делу, и куда это годится… Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружкова, к которому вы питаете такие сложные чувства… Вы, значит, Стружкова обижать имеете право, а кто другой его и тронуть не моги… Такой уж вы страж закона!» Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой.

Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел: перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института.

— Вы к нам? — спросила Нина. — Сейчас обеденный перерыв…

Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем.

— Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, — пробормотал Линьков, — потом вернусь в институт… надо поговорить…

— С кем вы будете говорить? — вдруг спросила Нина.

Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со страхом.

— Да вот… с Чернышевым… — пробормотал Линьков, уступая этому взгляду. — Такое впечатление, что он знает о чем-то, но почему-то не говорит…

— Это можно сказать не только о Чернышеве! — вдруг вырвалось у Нины.

Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела, глаза ее потемнели и расширились. Какое-то мгновение они молча стояли, глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась.

— Не придавайте значения тому, что я сказала! — почти спокойно проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной.