Библиотекарь - Михаил Елизаров

Я обратил внимание, что Марат Андреевич избегает разговоров о собственном книжном переживании. Это выглядело несколько странным – как если бы шофер, охотно болтающий о технических особенностях машины, почему-то держит в строжайшей тайне все, что ему довелось увидеть в дороге.

Марат Андреевич настолько располагал к себе, что я решился спросить его о воспоминаниях, которые он видит. Я, честно говоря, не подозревал, что подобный вопрос бестактен, и хорошо, что он сразу просветил меня насчет читательской этики, и я больше никого не потревожил праздным любопытством.

Марат Андреевич на секунду опешил и с улыбкой ответил:

– Алексей, представьте себе ситуацию: мужчина, счастливый любовью, вдруг предлагает свою женщину первому встречному, чтобы и тот мог разделить его восторги… Забудьте, вам все равно никто не ответит. Вы лишь поставите людей в неловкое положение… Договорились?

Уже прочтя Книгу, я не нашел каких бы то ни было барьеров, помешавших бы мне поделиться впечатлениями. Да простит меня Бог, я даже завидовал всем широнинцам, думая, что мои воспоминания просто уступают их книжным грезам…

ОСТАЛЬНЫЕ ЧИТАТЕЛИ

С четверга по воскресенье мы прощались с погибшими товарищами. Хоронили их по очереди, только кремировали в один день.

На самой кремации я не был. За мной заезжали, когда урны отвозили на кладбище. Маргарита Тихоновна, опасаясь провокаций, вообще не хотела, чтобы я куда-либо отлучался из квартиры, но я посчитал, что будет нечестно, если дежурившие у меня читатели не смогут проводить друзей в последний путь. Поэтому я всякий раз надевал цепь с Книгой, спускался к нашему «рафу», и мы катили на кладбище.

Похороны тщательно охранялись. Неподалеку от стены, в которой муровались урны, в соседнем ряду совершали свой копательный труд могильщики, человек шесть. Я тревожно поглядывал на них, пока не узнал в кладбищенских работниках Иевлева, вооруженного лопатой, и Кручину с заступом. Игорь Валерьевич кивнул мне, а Николай Тарасович сделал успокаивающий знак рукой: мол, все под контролем.

А вот поминки были коллективные, в воскресенье вечером. Устраивали у Маргариты Тихоновны, чтобы лишний раз не привлекать внимания к моей квартире. Тимофей Степанович надел боевые награды, а бывший ударник Кручина – орден Трудового Красного Знамени.

Посмертные чествования погибших широнинцев запомнились плохо. Я жутко напился – вздумал глушить водкой, как динамитом, непреходящий страх, усиленный празднуемой тризной. Не помогло. Все мучительные мысли плавали кверху брюхом на самой поверхности ума, сумасшедше кружилась голова, точно летела отрубленная с плахи, я надрывно блевал в коридоре у Маргариты Тихоновны и в «рафе». Таня вытирала мне салфеткой мокрый рот, а у меня не хватало сил и голоса извиниться.

С похмельного понедельника пошла вторая неделя моей библиотекарской жизни. Я ближе знакомился с остальными читателями. В тот день со мной дежурил Николай Тарасович Иевлев. Человек он был неразговорчивый и оживлялся, лишь когда речь заходила о Книге.

С юности он занимался гиревым спортом и многоборьем, что обеспечило ему такую могучую комплекцию, и в свои догромовские времена, буйствуя во хмелю, Иевлев в одиночку запросто переворачивал на улицах легковушки. Только Книга в должной мере остепенила Николая Тарасовича. Работал он кузнецом.

Глубокий шрам на лице был памятью о невербинской битве. Говорили, это след крюка легендарной крановщицы Данкевич, женщины-берсерка из клана Моховой.

Историю моей жизни Иевлев выслушал внимательно и, как оказалось, сделал особые выводы – наутро занес пружинный эспандер и две пудовых гири:

– Но главное, про шею не забывай. Тонкая она у тебя, точно палец… – со вздохом заключил Иевлев. – Становишься в борцовский мостик, головой уперся, и вниз-вверх, пока не устанешь. Каждый день качай. Шея – самое важное, – поучал он.

Я кивнул, но Николай Тарасович очевидно не заметил в моих глазах соответствующей готовности и назидательно добавил:

– Одному из колонтайской читальни заехали битой по шлему, черепная кость осталась цела, а шейные позвонки не выдержали…

Саша Сухарев в день дежурства подарил мне опасную бритву «Золинген».

– Если освоишь – противнику как минимум придется фотку на паспорт менять, потому что носа у него уже не будет, и заодно щек и ушей. – Сухарев светло, по-гагарински, улыбался. – По закону Российской Федерации не относится к холодному оружию, – пояснял он. – Для повседневного скрытого ношения вполне подходит… Нужна вещь, чтобы менты придраться не могли, – молоток там или отвертка подлиннее. Отверткой дубленку пробить – не фиг делать, а застукали менты – все путем, шкаф иду подруге собирать. В темноте отвертка опять-таки незаметная, быстрая, достал, тырц – и в печени дырка или там в горле. Надежная штука…

Происходил Сухарев из неблагополучной пролетарской семьи, и все шло к тому, что проведет он свои годы за решеткой. С шестого класса Сухарев был на учете в детской комнате милиции и не загремел на «малолетку» исключительно благодаря тому, что местный участковый приходился его матери каким-то дальним родственником.

Тюрьма настигла Сухарева после армии. Сел он на два года за хулиганство. По счастью, в колонии его пути пересеклись с читателем Павлом Егоровым.

Сухарев вышел на свободу, первый месяц беспутничал, но, словно по волшебству, образумился. Разумеется, его перевоспитала не тюремно-исправительная система. Егоров, освободившийся раньше, успел принять участие в невербинской битве и, когда обновленная широнинская читальня активно набирала новых членов, вспомнил о Сухареве, нашел его, и широнинцы обрели верного товарища.

В тот рекрутский набор начала девяносто седьмого года попали Гриша Вырин и уже покойный Вадик Провоторов…

Семья Вырина происходила из древнего рода староверов. Хоть последние два поколения не имели отношения к религии, Гриша оказался генетически предрасположен к жизни в закрытом обществе, к тайне и избранности.

Вырин оклемался в рекордно быстрые сроки. За неделю отек сошел, и Гриша снова смог двигаться, ожидая, когда срастутся трещины в позвонках. Врачи успокоили нас, сказав, что Гриша легко отделался и через месяц-полтора будет на ногах.

Я частенько навещал его в больнице. В одном из разговоров выяснилось, что в институтские годы Гриша состоял в кавээновской команде:

– Была такая песня Анны Герман «Надежда». Я сочинил переделку на тему олигархов… – еще слабым, но чистым голосом Вырин напел:

– Скрипнули протяжно тормоза

Возле дорогого магазина.

Грустные еврейские глаза

Дали мне совет из лимузина:

«Надо только выучиться лгать,

Надо стать отпетым пидарасом,

Чтоб порой от жизни получать

Рябчика под сладким ананасом», —

Гриша кисло усмехнулся: – Наш капитан забраковал – дескать, слишком грубо… Алексей, а вот ты взял бы эту переделку? Я имею в виду, когда капитаном был? – неожиданно, с какой-то болезненной надеждой спросил он.

Я бы эту песню тоже отверг, и не в «отпетых пидарасах» дело, хотя и в них тоже, особенно в роковом тандеме с еврейскими глазами, дающими неприличные советы. Но что стоили моя правда и двуличная мораль студенческих балаганов? Я помнил, как Вырин, не раздумывая, отдал мне свою защитную куртку, и знаю, что так же, не раздумывая, отдал бы жизнь за меня и за нашу читальню. Поэтому я сказал:

– Конечно, взял бы! Замечательная пародия. У вас в команде просто капитан был без чувства юмора.

– Спасибо, Алексей, – Вырин счастливо улыбнулся и пожал мне руку.

Денис Луцис был настоящим аксакалом громовского мира, читателем с десятилетним стажем. Крошечная самарская читальня, из которой он вышел, была по сути семейным подрядом. Обрусевшие прибалты Луцисы – родители Дениса и ближайшие родственники, общим числом одиннадцать человек – владели Книгой Памяти. Тихое благополучие оборвалось с похищением Книги и гибелью стариков. Родители и дядья Луциса пали в невербинской битве. Сам Денис, хоть и пережил схватку, сделался в одночасье круглым сиротой. Домой он решил не возвращаться. Оставшиеся в живых двоюродные сестры и тетка прибились к новой самарской библиотеке. Денис же сдружился с широнинцами. Тяжелая утрата не раздавила его. Он закончил исторический факультет университета и преподавал в автодорожном техникуме.

Человеком он был сложным, любое неловко сказанное слово больно ранило его. Причем Луцис обычно не подавал вида, предпочитая носить обиды в себе. Я быстро научился распознавать это состояние. Если Луцис вдруг становился болезненно педантичным, нарочито вежливым, а при разговоре поглядывал несколько в сторону, было ясно – Денис чем-то до глубины души оскорблен. Впрочем, стоило лишь спросить, что произошло, как он сразу открывался и со скрупулезной горечью сообщал, что же собственно его задело. К примеру, Луцис встречался со Светланой Возгляковой, но непонятно почему делал из этого страшную тайну, хотя все знали об их отношениях. Тем не менее шуток на эту тему он категорически не принимал. К счастью, Луцис был отходчив, после извинения мгновенно оттаивал.