«Отчаянный», отчаливай! - Сергей Гребенников

— Вот если бы Ленка сбежала, — продолжал мальчишка, — тогда бы мамке конец. А я… Я это ничего. Я ей не родной, как Ленка. Вот видите, шишка тут на затылке?

— Не вижу, — сказал мичман.

— Потрогайте вот тут, — Андрей наклонил голову. — Это меня мамка огрела скалкой.

— За что же ты заслужил такую неровность? — спросил мичман.

— За дело.

— Хорошо, что признаешься. Так за что же все-таки мамка съездила тебя скалкой?

Андрей четыре раза шмыгнул носом и продолжал рассказ:

— Когда был налет на город и немецкие самолеты разбомбили на станции эшелон с консервами и продуктами, мы с ребятами неподалеку были. Все кинулись брать из разбитых ящиков банки и все другое — и скорей домой. А мне очень захотелось срисовать взорванный паровоз и вагоны. Ну, я и уселся на кирпичах. А когда кончил рисовать, уже взять ничего нельзя было. Все растащили, и уже к вагонам никого не стали подпускать…

— А что это ты вдруг рисованием занялся в такой момент? Зачем это тебе понадобилось? — поинтересовался мичман.

Андрей подумал, подумал и сказал:

— А пригодится… Вырасту — посмотрю на рисунок и все-все вспомню. А когда все вспомню, большую картину рисовать буду. — Шмыгнув носом, добавил: — Маслом…

— Зачем тебе про войну вспоминать, когда вырастешь? Что в ней хорошего? — продолжал спрашивать мичман.

— Да чего уж хорошего!.. Совсем ничего нет. А может быть, мой папа с моим братом в такой бомбежке погибли. Не пишут уже больше года. В морской пехоте они. И тогда я пририсую их в тельняшках и с автоматами, и немцев драпающих тоже пририсую.

— Да, может быть, они вернутся целыми и невредимыми, а ты: «погибли».

— Нет, так не может быть. Максим, брат мой, боксом дрался лучше всех в городе, смелый. А папа, он командир. А на войне кто впереди, того быстрей и ухлопают. Папа ведь мой на второй день войны ушел воевать.

…О чем сейчас думает Федор Сергеевич? Он так внимательно слушает мальчика, ритмично постукивая по краю стола безымянным пальцем с обручальным кольцом.

Как он решит судьбу Андрея? И как ее можно решить, когда кругом вода? А парнишка стоит, чуть скосолапившись. Рубашонка на нем не первой свежести — ковбойка с протертым воротничком и совсем, совсем не новые сандалии.

— Так, значит, по затылку ты получил за то, что ничего не принес домой с вокзала?

— Ага. Она как толкнет меня: «Иди вон, непутевый дармоед!» Я ушел, и она даже не стала искать меня по дворам. Я сам вернулся. Она дала борща поесть и говорит: «Ешь, ешь, сынок. Не сердись на меня». Я не жалуюсь на нее. Я… это чтобы вы не думали, что она очень убиваться станет. Без меня ей еще легче будет. Я и паек свой оставил, когда ушел, и записку написал, под хлеб положил.

— Что же ты написал в записке? — спросил Федор Сергеевич.

— «Я не потерялся, а ушел, может, папу найду или Максима» — вот и все.

— А что у тебя в карманах напихано?

Андрейка достал из карманов разноцветные карандаши и целую пачку бумажек, завернутых в клеенчатый переплет старой общей тетрадки и перевязанных черным шнурком от ботинок.

— Это я рисовал, хотел папе показать.

— А нам не покажешь?

— Покажу, товарищ капитан второго ранга…

Развязав шнурок, он передал свои ценности командиру. Мы все сгрудились вокруг стола, разглядывая рисунки Андрея.

…Федор Сергеевич Терем встал. Прошелся по кают-компании, заложив руки за спину, потом взял Андрея за подбородок. С минуту глядел ему в глаза, ничего не говоря. Андрей тоже не отводил своих глаз от лица командира.

Может быть, наш командир напомнил мальчику его отца, потому что на глаза Андрея навернулись слезы.

— Ну вот что… — сказал Федор Сергеевич, — только давай без слез. Это ты нас поставил в такое положение — хоть плачь! Что нам с тобой теперь делать — не знаю. Время военное. Корабль военный. О чем ты все-таки думал, когда пробирался на судно? Думал, что все тут обрадуются твоему присутствию?

Андрей отрицательно покачал головой.

— Или ты думал, что всех удивишь? Все будут восхищаться твоим подвигом?

Андрей снова зашмыгал носом и произнес:

— Что ни скажете, все буду делать, товарищ капитан второго ранга.

Я почувствовал, что мне пора в рубку, где меня ждет не дождется мой сменщик Кашинцев.

…Не знаю, как будут выходить из этого «чрезвычайного положения» командир, политрук и другое вышестоящее начальство на транспорте, а что касается меня — лично я считаю, что мне повезло! Я так много записал сегодня в свою тетрадь!

Укрылись в бухте. Ждем ночи. Четыре раза стороной пролетали немецкие самолеты. Четыре раза объявлялась тревога. Мальчик переночевал в матросском кубрике. От вахтенного офицера я узнал решение командира. Мальчишку передадут на берег по прибытии в пункт назначения.

Ночь. Снова легли на курс.

Моряки рассуждают так: перед наземными войсками у нас значительно больше преимуществ. Если на земле десятки вариантов выхода из трудного положения, то у моряков только два: либо мы побеждаем врага, либо враг нас. В сто раз лучше, если побеждаем мы, и в сто раз хуже, если побеждают нас. В последнем случае душа моряка превращается в белоснежную чайку, а тело опускается на дно.

Когда-нибудь в своей будущей книге я расскажу обо всех людях на нашем транспорте. Ведь у каждого члена экипажа свой характер, свои привычки, свои привязанности и слабости. Наверное, единственный человек, у которого нет слабостей, — это наш командир Федор Сергеевич Терем.

Нет, я пишу это не потому, что он мой командир и вроде бы так и полагается писать о нем. Еще в детстве я думал о том, каким должен быть командир корабля. И все капитаны до одного представлялись мне такими, как Федор Сергеевич Терем. Он словно бы пришел на наш корабль из моей детской мечты, из кругосветных путешествий на парусниках и рассказов о морских баталиях.

Высокий, худощавый, подтянутый, он блистательно разбирается во всех тонкостях нашего морского дела. Всегда спокоен. Никогда даже отблеска волнения не прочтешь на его лице. Но я-то знаю: когда командир взволнован, он постукивает безымянным пальцем по какому-нибудь предмету. Я знаю это потому, что больше других наблюдал за Федором Сергеевичем. Его образ был первой кандидатурой на главное действующее лицо в моей будущей книжке. Да, да, я твердо знаю, что в жизни мне удалось встретиться с человеком из детской мечты.

Пожалуй, только знаменитой капитанской трубки не хватает у него…

Брезжит рассвет.

Принято решение продолжать движение вперед. Дорог каждый час…

Мне приказано прекратить передачу в эфир каких-либо сигналов — нас могут запеленговать.

Ну что ж… Буду продолжать свои записи…

…Все люди нашего экипажа чем-нибудь да примечательны. Но, пожалуй, наиболее колоритная фигура у нас на транспорте — Акоп Гарибян. Ему двадцать восемь лет. Он командир орудия.

Бывают же такие люди, которым все, что существует в мире, кажется сделанным для их удивления и восхищения. Все сделано им на радость!

Вверенное ему орудие Акоп почему-то называет Наташей.

Я несколько раз замечал: если Гарибян идет к своему кормовому орудию, он прежде всего вытаскивает постоянно находящееся у него в кармане небольшое зеркальце, разглядывает свои тонкие черные усы, подмигивает сам себе и говорит:

— Когда человек идет на свидание, он должен быть опрятен.

Очень интересный человек наш Акоп Гарибян!

Каждая миля пути становится все более и более напряженной. Только что вдали пролетело звено разведчиков. Заметили или нет? Заметили. Не могли не заметить.

Залив, в котором можно было бы укрыться днем, на расстоянии трех часов ходу.

Слышны разговоры моряков:

— Только бы добраться… Только бы не встретиться…

С кем встретиться — каждый знает.

Ну что ж… Пока тишина, буду продолжать свои записи. Вот, например, Куманин, голос которого я только что слышал за стенкой своей рубки… Когда выстраивается вся команда — он правофланговый. Его рост — 202 сантиметра.

Боцман Костенко — специалист по прозвищам, острый на язык человек, прозвал его Километром. Прозвище быстро закрепилось за Куманиным. Так он и остался неофициально в команде Километром. Он на это совсем не обижался. Удивительной доброты человечище! У него есть синенький сборничек есенинских стихов. Некоторые страницы этого сборничка так зачитаны, что пожелтели и на них небольшие серые пятнышки с разводами. Километр № 2 — Кустиков Николай, 196 см роста, уверял всех, что желтые разводы на листах книжки от слез: «Плачет Куманин, когда читает стихи Есенина». Мне этой трогательной картинки видеть не приходилось, но боцман Костенко тоже клянется и божится, что сам видел, как Куманин рыдал над книжкой и слезы размером с голубиное яйцо падали на ее страницы. Он сказал, что даже сам видел, как Километр № 1 сушил потом книжку, положив ее на кнехт. Шутит, наверное, боцман. Разыгрывает. А Куманин и не собирается ни возражать, ни отпираться. Он как-то по-детски улыбается, моргает глазами да морщит нос…