Хосе Марти. Хроника жизни повстанца - Лев Визен

Когда на бортах и мачтах «Альфонсо XII» зажглись ночные сигнальные огни, разговор двух кубинцев еще не был кончен.

— Вы правы, полковник, мир — великое благо, но мир в Санхоне — позор! Куба больна не от войны, а от рабского порабощения. Наша страна созрела для независимости, и реформы Санхона — лишь причиняющие боль перевязки на ране, которая ждет смелой руки хирурга…

— Послушайте, Марти, Куба устала. Никто не хочет воевать…

— Куба устала, это так. Но жаль, что сюда, в океан, не доносятся выстрелы из Орьенте — лучший ответ на слова о нежелании сражаться. Разве мишура внешних свобод может обмануть народ? Разве не остались в земле Кубы корни чуть отступившего зла?

— Не будем спорить, дорогой Марти, — вдруг неожиданно мягко сказал Роа. — Мы оба рождены на Кубе…

«Альфонсо XII» рассекал тьму слабо освещенной стрелой бугшприта. Звуки неспокойного ночного моря сливались в глухой ропот.

Роа, высокий и грустный, ушел в каюту, и на сердце у Марти стало еще тяжелее. Вот и еще один солдат устал, сдался, стал вымаливать милости. А ведь это его песню запевали мамби:

Когда над траншеей чернойНа грозном ветру — знамя Кубы…

Губернатору Сантандера, куда 11 октября 1879 года прибыл корабль из Гаваны, было в высшей степени наплевать на ссыльных вообще. Он осуществлял «строгий надзор» прежде всего за контрабандой рома и сигар. Сказывалась личная заинтересованность.

Марти понял это и не замедлил уехать в Мадрид.

Он помнил бурный водоворот республиканского Мадрида, красоту его революционного духа и энтузиазм. Теперь ему казалось, что время остановилось и для города на берегах Мансанареса нет ничего важнее свадьбы Альфонсо XII Бурбона с австрийской и венгерской принцессой Марией Кристиной.

Оставив чемодан в дешевом пансионе на узкой улочке Тетуан, он отправился искать давних друзей. Их оставалось совсем немного — старый Берналь, заседавший теперь в кортесах, как один из. трех вест-индских депутатов, да несколько завсегдатаев театра «Эспаньоль».

Мадрид был чужим, холодным. «Я не нашел здесь ничего, что было бы достойным восхищения, — ни театров, ни кружков, ни собраний в Атенео. Ничего».

На почтамте ему дали несколько писем — от Кармен, матери, Вионди, Аскарате. Вионди писал о делах и обещал помогать семье, Аскарате сообщал о ссылке Агилеры и Гомеса в Африку, мать заклинала его беречься от простуд, а Кармен…

«Сто кинжалов не причинят мне столько боли, — записывал в дневнике Марти. — Она не хочет понять меня…»

Дела, порученные ему в спешке Вионди, не отвлекали от мыслей о доме: «Мне тяжело, я хочу убежать от самого себя — ведь я оторван от родной земли, от ребенка, головку которого можно поцеловать. Я покинул их, чтобы сильнее их любить».

По вечерам он шел в музей Прадо к любимому Гойе или просиживал в зале Национальной библиотеки над грудами Монтескье и Руссо. Он с грустным сожалением смотрел, как жадная до зрелищ уличная толпа приветствует спектакль королевской свадьбы — «бесполезную, помпезную византийскую церемонию…».

В конце концов он заболел и по ночам будил хозяйку пансиона долгим кашлем. Добрая толстуха носила жильцу горячее молоко и грелки. Право же, он заслужил это, он был таким скромным и бледным, вежливым и одиноким. И к тому же пока что платил вперед.

Старый Берналь привез доктора, а когда тот ушел, оставив листки с рецептами, сказал с хриплым вздохом астматика:

— Ты сам себя сжигаешь, Пене…

Едва поднявшись на ноги, Марти отправился к депутату Мартосу. Вионди считал, что Мартос стал «способным координатором либеральных сил», и надеялся, что он сможет хоть чем-то помочь Марти в защите дела Кубы. У Марти были основания не соглашаться с Вионди — он помнил речи Мартоса на сессии кортесов в первые дни Второй республики. Но он все же пошел к «координатору» — «пусть никто не упрекнет меня в том, что я не использовал все средства».

У Мартоса была вытянутая, странной формы голова, очки в черной оправе сидели косо. Депутат был наслышан о Марти прежде, но особого значения этой фигуре не придавал. И вот теперь в течение двух часов он не переставал удивляться фанатической, как ему казалось, убежденности сосланного поэта.

— Санхон — это обман, — быстро говорил Марти, — в стране нет мира, Кубой по-прежнему правят страх и ненависть. Нам обещали реформы и амнистию, а каторжные тюрьмы Сеуты, Чафаринаса и Махона[31] набиты секретно высланными патриотами.

Революция живет в сердце каждого, Куба видит, что реформизм — ложный путь, что ему не суждено погасить огонь борьбы, потому что не в интересах испанцев покинуть остров…

«А ведь он прав, — вдруг растерянно подумал Мартос. — Или его дорога войны, или, как прежде, испанский гнет. Третьего не дано…»

На следующий день они встретились в кортесах. Марти сидел на галерее для публики, и горькая усмешка кривила его губы. Ничего, пусть Мартос, как попугай, повторяет с трибуны услышанное вчера. Лишь бы его услышали депутаты. Чем он кончит, чего потребует?

— …Прошу милости для несчастного острова. Лучшей щедростью его величества в связи с бракосочетанием была бы обещанная эмансипация рабов…

Марти поглядел на Берналя. Старик тонул в кресле, устало склонив голову.

«Не верит, — подумал Марти. — Поддержит, конечно, Мартоса, но уже ни во что не верит…»

Мартос взглянул на Марти, чуть развел руками, словно говоря: «Я сделал все». Марти вежливо кивнул.

Спустя месяц Вионди читал письмо Мартоса: «Марти произвел на меня такое впечатление, что я должен тебе сказать: он самый талантливый человек, которого я знаю».

Вионди вздохнул, сунул листок в конверт. Мартос не открыл Америки этим отзывом. Где-то сейчас Пепе? Что он делает?

А Марти собирался в дорогу. Ничто не удерживало его в Испании. Министры короля так и не отменили рабства. Призывы Роа не помогли, и Марти стал свидетелем исполнения своих предвидений, свидетелем бессилия либералов. Он жалел только одного из них — Берналя, и только старик что-то значил для него теперь во всем Мадриде.

Марти покидал Испанию, но путь его лежал не на Кубу. Билет на родину был слишком дорог: ссыльные могли заплатить за него лишь публичным отречением.

В канун отъезда он перечитывал последние письма. Кармен всегда хотела для него должностей и чинов, а он оставался опасным безумцем. Теперь она уехала с Пепито к отцу, и конверты со штампом Камагуэя леденили ему ладони.

«…Трудности громоздятся на моем пути, — написал Марти Вионди в тот вечер. — Но они предназначены для меня и ни для кого другого. Во мне борются долг перед страдающей родиной и семейный долг, каждый из которых требует принести другого в жертву. Это молчаливая пытка. Однако было бы трусостью взять на себя большую ответственность, а в тяжелый момент сбросить ее… Легко преуспевают лишь те, кто не боится быть несправедливым.