Проводы журавлей - Олег Смирнов

Но самого что-то вдруг отвлекло — от мыслей о Колотилине. И не сразу понял, что: не услыхал голоса далекого сражения на юге. Вслушался, не веря ушам. Нет, точно: ни грохота, ни гула — ничего. Вот это номер! Соседний фронт уходит вперед или наступление захлебнулось? Кто-то сказал Воронкову, будто по радио передавали: тот фронт развивает наступление. Если так, завтра-послезавтра будет в газетках. Ну а нашему фронту когда наступать? Хотя бы для того, чтобы поддержать соседа, сковать силы противника? Пусть не весь фронт наш придет в движение, пусть армия или корпус. Или даже дивизия, в которой служит командир роты лейтенант Воронков, который великий стратег. А что отвлекло от Колотилина — хорошо, потому что привлекло — к войне. Когда думаешь о таком грозном деле, как война, тут не до дури, капитан Колотилин. Это вам говорит лейтенант Воронков. Точно говорит!

Ну а поспать толком не удалось. Только-только задремал, как в землянку кто-то ввалился, приглушая громкость, бодро сказал: «Дрыхнете, братцы-кролики? А я должон охранять вас от фрицуганов?» На него шикнули: «Тише ты, лейтенанта разбудишь!» — и, конечно, гораздо громче, чем пришедший с поста Женя Гурьев — да, это был он. Гурьев уже шепотом сказал:

— Сами не орите! Вандалы двадцатого века, варвары!

Женя вычитал про вандалов и варваров из статьи о немецких фашистах и теперь совершенно не по адресу употреблял эти нелестные обозначения. На него зашикали еще зычней, и Воронков окончательно распрощался с мечтой маленько сыпануть. Да шут с ним, со сном. На том свете отоспимся. Дела надо делать. И важнейшее на сегодня из них — принимать пополнение. Здорово! Прибудут бойцы и сержанты в его роту, в роту лейтенанта Воронкова, — шумней и веселей будет житуха. И траншейная служба полегчает, ребята извелись от недосыпа. Еще бы, такая нагрузка ложилась на каждого. Теперь ее разложим на многих.

Но до важнейшего были дела и попроще. Например, утренний осмотр. Едва умылись, пожаловала санинструкторша. Воронков цепко оглядел ее: в порядке? Вроде бы, однако, бледна. Да он и сам, наверное, не весьма румян после ночной сцены, что ни говори — нервы себе потрепал. Так сказать, сцена у фонтана, черт бы побрал все эти сцены.

И Лядова зорко осмотрела его, не отвела глаз. Ишь ты, смелая. Ей бы смелости, когда одна в своей землянке-конуре. Ладно, скоро переберемся к ней на постой. Или она у нас будет на постое, какая разница. Никакой! Разница в том, что он обязан опекать ее — весьма и весьма почетная роль.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — сказала она после некоторой запинки, — здравствуйте, ребята.

— Доброе утро, Света, — сказал Воронков. — Приступим?

— Приступим.

— Рота, стройся! — скомандовал он и, чувствуя нелепость команды, поправился: — Ребята, на осмотр по форме…

Младший сержант Белоус не дал договорить, радостно вопросил:

— На вшивость?

— Угадал, Дмитро, — сказал Воронков. — С тебя, догадливый, и начнем. Раздевайся до пояса, одежду сюда клади.

— Чому с меня, товарищ лейтенант? — заартачился Белоус.

— Потому что ты старший по званию. Кроме меня.

— С вас и зачнем, — дерзко сказал Белоус.

— Давайте с меня, — вступил неожиданно Зуенок. — Я рядовой, мне можно наперед…

— Во, во! — оживился Белоус. — С Адама починать в самый раз! Адам, вываливай своих вошей!

Однако у Адама Зуенка их, слава господу, не нашлось. Белоус и тут не удержался:

— Та откуда у белорусца? Даром, шо Адам, вошки на нем от скуки передохли! Скучная и старая ты людына, Адам!

У следующих, у Петра Яремчука, Жени Гурьева, вошки сыскались, но не так много. А сколько их надо, пуды, что ль? В роте уже вшивость, ЧП.

Зато у младшего сержанта Белоуса их было навалом. Он не огорчался, похохатывал:

— Считай, медицина, считай. Их, мабудь, мильон! Поскольку Дмитро Белоус — развеселая людына!

— Теперь вы, товарищ лейтенант, — сказала Лядова.

Воронков молча снял гимнастерку, майку. Увы, к его смущению и стыду, кое-что обнаружилось и у него. Что ж удивительного, живут вместе, на общих нарах, эта пакость расползается. Он сказал:

— Товарищ Лядова, нужно ускорить санобработку. Ведь пополнение прибывает.

— Насчет вошебойки? — встрял Белоус. — Дуже одобряю!

В разгар этой идиллии в землянку, пригнувшись, вошел капитан Колотилин. Ординарец Хайруллин остался в ходе сообщения, мелькнул за фигурой комбата верной тенью. Выпрямившись и едва не достав головой до потолка, комбат первым сказал, ни к кому не обращаясь:

— Здравия желаю.

Схватив, но не надев гимнастерку, Воронков вытянулся по стойке «смирно», доложил, чем занимается рота. Капитан с неподвижным, каменным выражением сказал:

— Вижу, чем занимаетесь… Как на участке обороны?

Воронков доложил и об этом. Колотилин кивнул крупной, низко посаженной головой. Из расстегнутого ворота гимнастерки курчавилась рыжеватая шерстка, подступавшая к горлу. От комбата, тщательно выбритого, с белоснежным подворотничком, умопомрачительно пахло одеколоном «Кармен» или «Тройной», ну надухонен — будь здоров, водочного перегара не уловить. И спокоен, держится как ни в чем не бывало, как всегда. Только бледен. Да, да, все они трое бледны нынче.

Капитан Колотилин посмотрел на санинструкторшу, на Воронкова и сказал:

— Ротный, я прошел по обороне, на левом фланге у тебя пулеметная площадка обвалилась. Подправь!

— Есть подправить, товарищ комбат!

— И не забудь: к десяти тридцати — в полк, за пополнением.

— Не забуду…

Комбат козырнул и вышел. Воронков начал одеваться, за ним и остальные. Он одевался и думал, что комбат, похоже, протрезвел. В прямом смысле. Если бы еще и в переносном! Чтоб все было так, словно ночью ничего не произошло. Нет, так уже не будет, но чтоб комбат не вынудил его встать поперек дороги. А коль он встанет, то не сдвинется. Не надо доводить до этого, товарищ капитан. Давайте ладком, по совести.

Опять о совести вспомнил! Да как не вспомнить, жизнь заставляет. Может, и не будет Суда Совести, о котором он рассуждал. Такой Суд Совести должен произойти внутри человека, любого человека — большого и малого, того, кто принимает решения, и того, кто их выполняет. В каждом из нас заложена совесть, но у одного она — чистая, у другого — запятнанная. И запятнать ее можно так, что вовек не отмоешься. Ее можно и совсем загубить, и тогда ты страшен, ибо перестаешь быть человеком, становишься бывшим человеком.

Уже все оделись, а лейтенант Воронков все копался со своим обмундированием: задумался. Спасибо, заявился с термосами сержант Семиженов: завтрак. Воронков сказал:

— Света, раздели́те с нами трапезу.

— Ого, трапезу? Когда такое, как отказаться? Трапеза!

Она чуток насмешничала. Расхрабрилась окончательно? Или напускает на себя, что ближе к истине. А словцо-то и впрямь торжественно-старинное, высокопарное, к армейской дежурной пшенке не имеющее прямого отношения. Как-то нечаянно сорвалось с языка.

Ей дали свободный котелок, вымытую ложку, Семиженов отвалил кашки побольше, чем прочим. Присовокупил:

— Поправляйся, сестричка. А то больно худущая.

— Не скажи, — тут же возразил Белоус. — Это на какие скусы. Лично я…

— Хватит трепаться, Дмитро! — оборвал Яремчук. — Молоти языком, да знай меру.

— А шо? А чому? Шо ты затыкаешь рот, Петро? Кто ты такой?

— Фронтовик.

— Эге! Как будто я не фронтовик! Я еще и младший сержант. А ты — рядовой красноармеец.

— Ба-альшой ты начальник, Дмитро! — поддел Гурьев. — Ба-альшой!

— Помолчь, гурьевская каша! И ты, Яремчук, помолчь!

— Все-таки мы, хохлы, упрямый народ, — сказал Яремчук, набивая рот пшенкой. — Хоть кол на голове теши. Га?

— Тю на тоби! — взорвался обложенный со всех сторон Белоус. — Га! Тэж мне хохол нашелся! Самозванец! Родился на Алтае, забув украинску мову! И ты, белорусец, мовчи! Тэж забув свою мову!

Окончание тирады относилось к Адаму Зуенку, который не промолвил ни слова. Но Белоусу, вероятно, показалось: Зуенок сейчас что-то скажет. И он упредил, так сказать. Но Зуенок, по-видимому, и не собирался говорить.

Воронков не вступал в солдатский треп, выскребал стенки котелка, стараясь не жадничать. С удовлетворением отметил: в общем это удается — не жадничать, рубать нормально, как все. В люди выходим!

Санинструкторша и Воронков сидели рядом, и локти их иногда соприкасались. Лядова отстранялась, как отшатывалась. Чокнутая. Но будешь чокнутой, мужики довели, капитан Колотилин добавил. Ела она аккуратненько, мелкими порциями, отставив мизинчик. Этот мизинчик был не столько трогателен, сколько смешон во фронтовой землянке, в сотне-другой метрах от переднего края обороны, среди обстрелянных-перестрелянных, все повидавших солдат пехоты. Возможно, никто, кроме лейтенанта Воронкова, и не засек этого отставленного пальчика. Но смеяться он, естественно, не станет. Зачем же обижать человека зазря?