Моя чужая новая жизнь - Anestezya

сделала важное открытие — как же оказывается воняет мир, когда ты беременна. Если раньше я особо не обращала внимание на такие мелочи, то сейчас готова была круглосуточно ходить в противогазе. Стоило выйти на улицу, как запахи сена и навоза сшибали наповал. Да и потом было не легче. Попробуйте зайти в казарму, где тусит десяток потных мужиков, да ещё наворачивают гороховый суп или тушёную капусту? В штабе было почти терпимо. Файгль не курил, и поскольку мы с ним были в большинстве, Вилли старался устраивать перекуры на улице. Распитие спиртного на рабочем месте они тоже не жаловали, так что если бы не убойный одеколон «братишки», было бы вообще всё зашибись. Я на полном серьёзе продумывала диверсию — тайком пролезть к нему на хату и выбросить этот чёртов флакон, а то Вилли, по-моему, уже стал задумываться, с чего это я при его приближении стараюсь куда-нибудь слиться.

Блин, ведь это только начало. Я припомнила, как Поля постоянно жаловалась матери на отёки, растяжки и прочие «бонусы». И какой идиот считает беременных женщин красавицами? Будем смотреть правде в глаза — большинство превращаются в неуклюжих, отёкших, беспомощных колобков. К тому же ещё и постоянно ноющих, ибо гормоны же. Даже если мне повезёт, и я не превращусь за эти месяцы в бегемота на ножках, всё равно это катастрофа! Решение стать родителями не должно быть вынужденным, а добровольно я пока не хочу брать на себя такую ответственность. От меня сейчас вообще мало что зависит, а с ребёнком я тем более буду связана по рукам и ногам.

Становилось всё труднее скрывать своё состояние от Фридхельма. За эти дни я так и не пришла к какому-то решению. Втихаря рыдала от беспомощной жалости к себе, любимой, и в очередной раз прикидывала варианты развития событий. В принципе у немцев толковые врачи. Я думаю, Йен, если сам не возьмётся, то хотя бы посоветует того, кто грамотно проведёт процедуру. Ага, и об аборте узнает Чарли. Может, она никому и не скажет, но начнёт ведь давить на совесть, мол, как так можно. Да это пока даже не ребёнок, а невнятный набор клеток. Потом я невольно представляла розовощёкого младенца с голубыми, как у Фридхельма глазёнками и… И продолжала сидеть, никуда не дёргаясь, но ничего не говоря мужу, который тревожно наблюдал за моими утренними попытками отскрести себя с постели.

— Рени, давай всё же съездим в госпиталь, — он нежно погладил меня по щеке. — Ты явно больна.

— Всё нормально, — пробормотала я и, почувствовав, как едкая тошнота скручивает мой несчастный желудок, бросилась к умывальнику.

Вырвало как всегда желчью, и, вроде, немного полегчало. Впрочем, я знала, что это ненадолго. Я плеснула в лицо холодной водой и нехотя взглянула в зеркало. Господи, ну и пугало! Бледная как смерть, под глазами круги…

— Что, сильно дитё тебя донимает? — Степановна сочувственно поохала, сгружая у печки дрова.

— Какое дитё? — машинально переспросила я.

— Да неужто сама ещё не догадалась, что в тягости?

А она прям не хуже УЗИ всё видит? В любом случае, я не хочу с ней это обсуждать.

— Вечером мяту тебе принесу, она завсегда при тошноте помогает.

— Спасибо.

Я не боялась, что она меня отравит — прекрасно знаю, как выглядит мята и, да, в принципе, должно помочь. Хотя, чтобы избавиться от перманентной тошноты, я бы, наверное, выпила сейчас что угодно.

— Что она тебе сказала? — спросил Фридхельм, выходя из спальни.

— Ничего особенного, — отмазалась я. — Предложила попить укрепляющих трав.

— Откуда она может знать, что тебе нужно? Она что, доктор? — Фридхельм решительно направился к двери.

Бедная тётка, сейчас он устроит ей допрос.

— Подожди!

Я выбежала следом на крыльцо, но было поздно. Степановна в полном ахере переводила взгляд с меня на него и, проигнорировав мой предостерегающий кивок, что-то тихо ответила. Вот же гадство, Фридхельм не должен был узнать о ребёнке вот так. Я вернулась в дом и стала медленно одеваться. Чувствую, сегодня в штаб я нехило опоздаю.

— Почему ты ничего мне не сказала? — тихо спросил Фридхельм.

Лучше бы наорал, ей-богу. Тихий упрёк в голосе и пронзительный взгляд заставили почувствовать себя распоследней сволочью.

— Не знаю… — я устало села на кровать. — Может, потому что ещё сама не свыклась с мыслью, что жизнь в очередной раз круто меняется.

— Но это же не только твоя жизнь, — он сел рядом и обнял за шею, требовательно глядя в глаза. — Ты разве не рада?

Действительно, как тут не «радоваться»? Если не обращать внимания на токсикоз и изжогу, то беременность вообще сплошной праздник. Глядя в его пытливо сканирующие глаза, я естественно не стала даже заикаться о своих малодушных метаниях. Хотя и изображать неземной восторг тоже не могу.

— Мне страшно. Ты ведь прекрасно понимаешь, что идёт война и может случиться всякое.

— Мне бы тоже хотелось, чтобы наш малыш появился в мирное время, — он нежно поглаживал мои волосы. — Но ты же знаешь, я сделаю для вас всё, что в моих силах. Ты уедешь в Берлин, там хорошие клиники, да и мама с радостью позаботится о тебе и о ребёнке.

— Но ты не можешь гарантировать что…

Я не смогла добавить: «в наш дом не попадёт шальная бомба» или «а если ты к нам не вернёшься?»

— Всё будет хорошо, — он притянул меня, сжимая в бережном объятии. — Дети приходят в этот мир независимо от обстоятельств, и как бы там ни было, я безумно рад.

— Говоришь, сделаешь для меня всё? — прищурилась я. — Тогда пообещай пока ничего не говорить Вильгельму.

— Рени, во-первых, он рано или поздно всё равно узнает, во-вторых, чем раньше ты уедешь в Берлин, тем лучше.

— Уехать я всегда успею, — даже при хорошем раскладе мы не увидимся года три, не меньше, и с этим тоже придётся смириться. — Серьёзно, ещё пару месяцев никто ни о чём не догадается, а мы сможем побыть вместе.

— Но тебе же, наверное, нужно наблюдаться у доктора? — неуверенно уточнил Фридхельм.

— Да всё нормально, — отмахнулась я. — Токсикоз — явление временное. Подумай, ведь мы не увидимся потом ещё долгие месяцы.

— Не понимаю, откуда такой пессимизм? — улыбнулся он. —