Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории - Освальд Шпенглер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава пятая
Миф форм экономической жизни
I. Деньги
1
Исходную точку, стоя на которой можно было бы понять экономическую историю высших культур, не следует искать в сфере самой экономики. Экономические мышление и деятельность – это одна сторона жизни, получающая неверное освещение, стоит только начать рассматривать ее как самостоятельную разновидность жизни. У нас меньше всего шансов найти такую точку в пределах сегодняшней мировой экономики, претерпевшей за последние 150 лет фантастический, опасный, а под конец уже и отчаянный взлет, экономики исключительно западной и динамической и ни в малейшей степени не общечеловеческой.
То, что мы называем сегодня политической экономией, выстроено на специфических, чисто английских предпосылках. В центре ее, причем как что-то само собой разумеющееся, пребывает абсолютно незнакомая всем прочим культурам машинная индустрия, которая всецело господствует над образованием понятий и выведением так называемых законов, притом что никто этого не сознает. Денежный кредит в особой его форме, проистекшей из английского соотношения между мировой торговлей и экспортной промышленностью в лишенной крестьянства стране, служит базисом определения слов «капитал», «стоимость», «цена», «имущество», которые затем бесцеремонно прикладывают ко всем прочим культурным периодам и жизненным сферам. Воззрение на политику и ее соотношение с экономикой определялось во всех экономических теориях островным положением Англии. Создали эту картину экономики Давид Юм[970] и Адам Смит[971]. Все, что писали о ней и против нее впоследствии, всякий раз бессознательно базировалось на критических предпосылках и методах их системы. Это относится к Кэри{680} и Листу точно так же, как к Фурье и Лассалю. Что до Маркса, величайшего противника Адама Смита, то не многого стоит попытка громко протестовать против английского капитализма, если при этом всецело пребываешь в плену его представлений и тем самым полностью его признаешь, желая лишь с помощью иной бухгалтерии перенаправить выгоды его субъектов его объектам.
От Смита и до Маркса речь здесь идет о простом самоанализе экономического мышления одной-единственной культуры, причем на одной-единственной ее ступени. Анализ этот насквозь рационалистичен и потому исходит из материи и ее условий, потребностей и стимулов, вместо того чтобы отталкиваться от души родов, сословий, народов и их формообразующих сил. Он рассматривает человека в качестве придатка ситуации и ничего не желает знать о великой личности и формирующей историю воле отдельных людей и целых их групп, воле, которая усматривает в экономических фактах средства, а не цели. Анализ этот считает экономическую жизнь чем-то таким, что может быть без остатка объяснено из видимых причин и действий, что устроено всецело механически и полностью замкнуто в себе самом и что, наконец, находится в некой каузальной связи со сферами политики и религии, мыслящимися также существующими сами по себе. Поскольку такой способ рассмотрения систематичен, а не историчен, он порождает веру во вневременную значимость понятий и правил и его пытаются использовать для формулировки единственно верного метода ведения хозяйства вообще. Поэтому повсюду, где его истинам доводилось соприкоснуться с фактами, он терпел полное фиаско, как это было с предсказаниями относительно начала мировой войны[972] буржуазными теоретиками и с построением советской экономики теоретиками пролетарскими.
А значит, пока что так и не было создано никакой политической экономии, если понимать под ней морфологию экономической стороны жизни, причем жизни высших культур с их единообразным по этапам, темпу и продолжительности формированием экономического стиля. Ибо никакой системы в экономике нет, а есть физиономия. Чтобы постичь тайну ее внутренней формы, ее душу, необходим физиономический такт. Чтобы добиться в ней успеха, надо быть знатоком, подобно тому как бывают знатоки людей и лошадники, а никакого «знания» не нужно, как и от наездника совершенно не требуется разбираться в зоологии. Однако проницательность эту можно пробудить, и пробуждается она сочувственным взглядом на историю, т. е. взглядом, дающим представление относительно тайных расовых побуждений, действующих также и в экономически деятельном существе с той целью, чтобы символически преобразовать внешнее положение (экономическую «материю», потребность) по собственному нутру. Всякая экономическая жизнь есть выражение душевной жизни.
Вот новое, немецкое воззрение на экономику, находящееся по другую сторону капитализма и социализма, которые произошли из трезвой буржуазной рассудочности XVIII в. и были всего только материальным анализом (а следовательно, конструкцией) внешней стороны экономики. То, чему учили до сих пор, было лишь подготовкой. Экономическое мышление, как и правовое, находится накануне своего подлинного раскрытия[973], которое сегодня, точно так же как и в эллинистическо-римскую эпоху, начинается только там, где искусство и философия бесповоротно уходят в прошлое.
Нижеследующее представляет собой беглый взгляд, брошенный на имеющиеся здесь возможности, и на большее не претендует.
Экономика и политика – это две стороны единого живого и текучего существования, а не бодрствования, духа[974]. В обеих открывается такт космических токов, улавливаемых в последовательности поколений единичных существ. Нельзя сказать, чтобы у них имелась история: они сами есть история. В них господствует необратимое время, «когда». Обе они относятся к расе, а не к языку с его пространственно-каузальными напряжениями, такими как религия и наука; обе они нацелены на факты, а не на истины. Бывают политические, а бывают экономические судьбы, точно так же как во всех религиозных и научных учениях имеется вневременная взаимосвязь причины и следствия.
Таким образом, у жизни имеется политический и экономический способ пребывания «в форме» для истории. Они перекрывают друг друга, друг друга поддерживают и друг с другом борются, однако политический момент – безусловно первый. Жизнь желает сохраняться и настаивать на своем, или, скорее, она желает усиливаться, чтобы настоять на своем. Потоки существования пребывают в экономической форме лишь для себя самих, в политической же – для их соотношения с другими. Никаких перемен здесь не наблюдается на всем пути от простейших одноклеточных растений и до стай и народов, образуемых подвижными в пространстве высшими существами. Питаться и сражаться: различие в ранге той и другой стороны жизни можно определить по их отношению к смерти. Не бывает более глубокой противоположности, чем противоположность голодной смерти и героической смерти. Голод в широчайшем смысле угрожает жизни экономически, он ее обесчещивает и принижает; сюда относятся также и невозможность полностью развить свои силы, стесненность в жизненном пространстве, темнота, придавленность, а не только непосредственная опасность. Целые народы утратили расовую энергию вследствие гложущего убожества своего образа жизни. Здесь умирают от чего-то, а не ради чего-то. Политика жертвует людьми ради цели; они гибнут
