Life - Keith Richards

Литтл Ричард давал шоу, которое не лезло ни в какие ворота и при этом было абсолютно гениальным. Ты никогда не знал, откуда он появится. Его бэнд мог завести Lucille и продолжать взбивать её минут десять, что вообще-го долговато для такого риффа. А в зале постепенно гасили свет, так что видно было только таблички над выходами. И тогда он выныривал из-за спины у зрителей. Или — в другие разы — выбегал на сцену, убегал, а потом появлялся снова. Почти каждый вечер он разыгрывал вступление по-новому. Ты медленно догадывался, что Ричард заранее проинспектировал весь театр, поговорил с осветителями — откуда можно сделать выход? Вон там наверху есть дверь? — И придумал, какое вступление будет самым убойным. Или — бах! — нагрянуть сразу, или оставить рифф крутиться пять минут и наконец выскочить откуда-нибудь сверху, Вдруг оказывается, что ты больше не забойщик на клубной сцене, где подача и шоу ничего не значат, где не ступишь лишний шаг и нет места ни для каких выкрутасов. Вдруг ты видишь, как работают на сцене — и Ричард, и Бо Диддли тоже, — и от этого тебе срывает башню, как будто тебя непонятным чудом взяли на небо и дали возможность разговаривать с богами. Lucille накручивает обороты, бухтит и бухтит, и ты уже начинаешь сомневаться, что он вообще будет петь. Неожиданно прожектор выхватывает балкон, и вот оно — Преподобный является народу! Преподобный Пенннмен65. А рифф крутится и крутится. Вот так мы учились у них искусству представления. К тому же Литтл Ричард был в этом деле мастер высшего разряда, и у кого еще учиться, как не у него.

Трюк со светом я часто использовал со своими X-Pensive Winos — мы затемняли сцену и всем бэндом садились в кружок, раскуривали косяк и выпивали, пока не началось. А народ не знал, что мы уже здесь. А потом огни зажигаются, и мы резко стартуем. Старый урок Литтл Ричарда.

Когда выходили Эверли, это было при мягком свете, музыканты играли тихо-тихо, и тогда вступали их голоса, этим невероятно прекрасным, почти мистическим рефреном — «Dream, dream, dream...,» — который то выплывал из унисона и гармонии, то вплывал обратно. Блюграсса в этих парнях — выше ушей. У Дона Эверли было самое совершенное владение ритм-гитарой, какое я слышал. Никто об этом не задумывается, но их ритм-гитарные партии звучали идеально. Очень изящно расставлены и красиво подогнаны к голосам. Братья всегда держались подчеркнуто вежливо, всегда на расстоянии. Я лучше знал их состав: Джоуи Пейдж — он играл на басу, Дон Пик — на гитаре, а за ударными сидел Джимми Гордон, который тогда только-только окончил школу. Он потом стучал для Delaney & Bonnie и для Derek and the Dominos. Под конец у него случилась шизофрения, и он в припадке забил насмерть свою мать, за что в Калифорнии ему дали пожизненное. Но это другая история. Потом уже я узнал, что у братьев не все гладко между собой и что началось это еще раньше. Было в их братстве что-то немного похожее на нас с Миком. Вы держитесь вместе и в радости и в горести, это вырастает во что-то большое, и тогда уже появляется время и место рассмотреть, что же вам друг в друге не нравится. Да, потом ещё об этом поговорим.

На этих гастролях случилась одна незабываемая сцена в гримерке. Я тепло отношусь к Тому Джонсу. Впервые я встретил его как раз тогда, рядом с Литтл Ричардом.

Я провел с Ричардом в туре уже три-четыре недели, и с ним было легко, да и сейчас так же, и мы, бывало, болтали да перешучивались. Но в Кардиффе такие парни, как Том Джонс и его бэнд, Squires, — их часы отставали лет на пять. И вот они заходят в гримерку Литтл Ричарда, и на них все еще леопардовые сюртуки с черными бархатными воротниками и зауженные брючки — процессия тедди-боев с поклонами и расшаркиваниями. И Том Джонс натурально встает на колени перед Литтл Ричардом, как будто тот папа римский. И разумеется, Ричард в грязь лицом не ударил: «Мальчики мои!» Они не врубаются, что Ричард-то самый махровый пидор. Поэтому они не знают, как реагировать. «Деточка, да ты просто персик Джорджии». Абсолютная культурная нестыковка, но они настолько благоговели перед Ричардом, что были готовы съесть все, что он скажет. А он тем временем знай мне подмигивает. «Обожаю моих фанатов! Просто обожаю! Ах, деточки!» Преподобный Ричард Пеннимен. Не забывайте, он вышел из церковных госпелов, как и большинство. Мы все когда-то пели «Аллилуйя». Эл Грин, Литтл Ричард, Соломон Берк — эти вообще приняли сан. Проповеди ведь налогами не облагаются. Тут божественные соображения были не главными, тут все решали денежки.

Джером Грин отвечал у Бо Диддли за маракасы. Он участвовал во всех его записях, а в жизни был тихий пьяница — один из милейших сукиных сынов, каких только можно встретить. Он мог взять и спокойно упасть тебе на руки. Для Бо он был как жена — они прошли вместе через многое. Чуваки были в постоянном диалоге: «Эй, у тебя женщина такая страшная, что пришлось выгонять её страшной палкой66». Джером наверняка много значил в жизни Бо, иначе тот бы от него отделался. Но маракасы в его руках потрясающе. Он обычно держал по четыре в каждой руке — восемь маракасов, очень по-африкански. И звучало всё отменно, что в ужратом состоянии, что в трезвом. Такое у него было кредо: «Мне не выпить — можно и не играть».

Само собой получилось, что я взял на себя роль личного джеромовского администратора. Мы как-то очень подошли к друг другу и с ним было офигенно весело. Такой дородный дядя, немного вроде Чака Берри. Бывало, за кулисами вдруг кричат: никто не видел Джерома? И я говорил: зуб даю, знаю, где его искать. И он, конечно, оказывается в ближайшем к служебному выходу пабе. В ту пору знаменитости мне еще не хватало — на улицах никто не узнавал. Так что я мчался в ближайший паб, и этот красавец, конечно, сидел и чесал языками с местными, а они все его угощали, потому что, конечно, они нечасто встречали в жизни шестифутовых негров из Чикаго. Я его опекал: «Джером, пора на сцену, Бо тебя ищет». «О господи, да иду уже».

К концу тура ему довольно сильно поплохело. И тогда я догадался позвать врачей и взять дело в свои руки — пристроил к себе в квартиру. «Все, чувак, хватит с меня этой английской жратвы. Где здесь достать обычную, мать её, американскую еду? Гамбургер хочу». Я добегал до Wimpy’s за углом и приносил что он хотел. «Это что, по-твоему, гамбургер?» — «Ну извини, Джером». Частично я занимался всем этим, потому что он был ходячий прикол, но притом он на самом деле был очень обаятельный мужик. И стрясти с тебя пару баксов тоже был не дурак. Плюс ты чувствовал, что, если тебя не будет рядом, он, на фиг, свалится под автобус или смоет сам себя в унитаз, если дорвется. Джером расстался с Бо довольно скоро после этого.

Странный был этот первый тур. Я никогда не был особенно уверен в собственной игре, но я знал, что между собой мы кое на что способны и что вообще кое-что начинает складываться. В начале тура мы открывали концерты, потом сместились к перерыву, потом стали открывать второе отделение, а в конце шестой недели братья Эверли фактически дали нам понять, что, мол, парни, пора вас печатать сверху афиши. Всего за шесть недель. Плюс, пока мы объезжали Англию, начало происходить и кое-что другое. Начался девчачий ор. Тинибопперы67! Для нас, «блюзменов», это ощущалось как... В общем, мы думали: атас, совсем опустились. Превращаться в очередную пиздопародию на Beatles — ну его на фиг. Мы так горбатились, чтобы стать лучшими из лучших, блюз-группой номер один. Но деньги — еще лучше, и незаметно, с таким валом народа, нравится или нет, вы больше никакая не блюз-группа, вы уже что-то такое, что все будут называть поп-группой. А это для нас было как грязное ругательство.

За считаные недели мы прошли путь от непонятно чего, до лондонских триумфальных лавров. Не могли же одни Beatles заполнить все строчки хит-парадов. Вот мы и стали заполнителями промежутков на следующие год-два. В общем, The Times They Are А-Changin’ («Времена меняются») — Боб Дилан там все сказал. Это было очевидно, просто витало в воздухе. И менялись они стремительно! Эверли — ничего не хочу сказать, я их люблю всем сердцем но и они чуяли то же самое, понимали, что что-то происходит. Ну, правда, при всем их классе что прикажете делать братьям Эверли, когда выходишь в зал, а там три тысячи человек орут по складам: «Мы хотим Stones. Мы хотим Stones»? Перелом был резкий. А Эндрю Луг Олдхэм оказался человеком, который поймал этот момент — поймал, вскочил и поехал. Мы и сами знали, что запалили какой-то большой огонь — который мне до сих пор не унять по правде говоря.

Мы тогда далеко не заглядывали — вся жизнь в пути каждый божий день. Ну, может, удавалось урвать денек там денек здесь, чтобы выбраться куда-то еще. Но и просто проезжая по улицам, мы всё замечали — в Англии, в Шотландии, в Уэльсе. За полтора месяца вперед это ловилось в воздухе. Мы гремели все шире и шире, окружающее безумие закипало все сильнее. На какой-то стадии нас уже, в сущности, волновало только одно: как прорваться на сцену и как потом вырваться наружу. Причем на само выступление уходило минут пять, от силы десять. В Англии, по моим подсчетам, года так за полтора мы не доиграли до конца ни одного шоу. Единственный вопрос по поводу любого концерта — что нас накроет сегодня: заваруха с кулаками, копы, которые полезут её разнимать, перебор по части медицинских инцидентов — и как, мать его, из всего этого выпутаться Большая часть времени уходила на планирование путей проникновения и отхода. О самом месте ты мог толком ничего и не узнать, день за днем один сплошной дурдом. В сущности мы приезжали, чтобы послушать нашу публику! Ведь ничто так не покроет любую твою лажу, как солидный десяти., а то и пятнадцатиминутный сеанс половозрелых женских воплей. Или три тысячи бросающихся на тебя малолетних тел — если их еще не вынесли на носилках. Начесы набекрень, юбки задраны до пояса, мокрые, красные, глаза навыкате. Так держать, девчонки! Нам такого только давай!