Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Прощай, дорогой Шмая, прощай… Не увижу я больше Ингульца… Умираю, а за что — сам не знаю… Там, на Ингульце, в колонии, живет моя жена, Рейзл звать ее. И двое мальчуганов… Плохо им будет жить без кормильца… Ой как плохо… Может, бог даст, ты, Шмая, уцелеешь в этой мясорубке, хоть напиши моей Рейзл… А если придется тебе когда-нибудь побывать на Ингульце, зайди к моим… Скажи, чтобы меня не ждали… Не суждено мне вернуться к жене и детям…
Больше, как ни старался, я не мог разобрать его слов. Это были не слова, а предсмертный хрип. Но вот, уже совсем безжизненной рукой, он с трудом вынул из кармана маленький узелок, окровавленный, мокрый:
— Спрячь… Передашь им, если… Ингулец… Колония… Рейзл….
Больше Корсунский не произнес ни слова. Синие глаза его навеки закрылись. Кончил свою жизнь молодой, сильный, благородный человек… Видно, крепко любил он эту самую Рейзл, если умер с ее именем на устах…
— Ну, а дальше что? — спросил Хацкель, который слушал приятеля, затаив дыхание.
— Дальше известно… — продолжал Шмая. — Вокруг ад кромешный, голову нельзя поднять. Да что тебе рассказывать! Сам небось был в том аду и хорошо все знаешь… Я прижался к застывшему телу Корсунского, и кажется мне, что в тот вечер тело друга спасло меня от пуль… Я лежал так, пока стемнело и немного затихло. Тогда я дал себе слово: если выберусь живой из этого переплета, непременно разыщу жену и детей Иосифа Корсунского, помогу им, чем смогу. Я снял с его шеи медальон, в котором должна была лежать его солдатская грамота: где жил, кто у него есть из родных, как их зовут. Но ничего этого я там не нашел. Развернул узелок. В нем была вот эта фотографическая карточка и несколько писем от жены. Да за время походов все стерлось, вымокло под дождем, и адреса я разобрать не смог. Точного адреса и у ротного писаря не нашел. Вот и все, что осталось после моего фронтового друга: фотография жены, несколько листочков писем, заржавевший медальон — солдатская грамота на тот свет…
С тех пор и бродит со мной по белу свету карточка незнакомой женщины… Клятву, которую я дал себе в тот страшный вечер, я не забыл. Но как ее выполнить? Удастся ли сдержать слово, когда такие дела пошли на божьем свете…
Шмая не заметил, как наступил рассвет. Хацкель подошел к печурке, растопил ее, бросил в огонь несколько картофелин, разломил оставшуюся краюху хлеба на две части, раскусил пополам единственную луковицу и протянул половину приятелю:
— Эх, дорогой мой Шмая-разбойник, ничего не поделаешь. Это и есть жизнь… — задумчиво сказал Хацкель. — Тяжело, конечно, но если мы примем к сердцу, взвалим на свои плечи горе всего мира, нас, ей-богу, не хватит…
Горькая улыбка промелькнула на губах Шмаи:
— Не подымешь, брат, эту тяжесть!.. Но живые должны взять на себя заботу о несчастных вдовах и сиротах. Ведь то, что случилось с Корсунским, могло случиться и со мной и с тобой… Тот осколок, который лишил его жизни, не долетел до меня всего на каких-нибудь полвершка…
— Все это хорошо, — перебил его Хацкель, — но первым делом давай перекусим, чем бог послал. Как это там говорится в священном писании: «Перед трапезой не лезет в голову никакая молитва…»?
Перекусив, Шмая накинул на плечи свою старую дырявую шинель, нахлобучил на голову солдатскую фуражку с не снятой кокардой, взял на плечи мешок и испытующе взглянул на приятеля, который собирался в путь явно без всякой охоты.
— Что-то больно долго, Хацкель, собираешься, словно барыня на роды… Давай скорее! Доброе дело всегда надо начинать спозаранку, — нетерпеливо бросил ему Шмая.
— Не торопись… Никуда мы не опоздаем… — недовольно пробурчал Хацкель. — Никто нас в шею не гонит, и никто нас нигде не ждет…
Он медленно, лениво натягивал на себя свой изодранный полушубок.
— Не яблоко съесть… В далекий путь собрались. И в страшное время. А ты не даешь даже подумать…
— А что тут думать? — спросил Шмая. — Мозги уже высохли от всяких дум. Перед нами весь мир настежь открыт…
— Плюет на нас этот мир с высокой колокольни!
— Ты, Хацкель, так про мир не болтай!.. Грех так говорить!
— Какой там грех! — огрызнулся балагула. — Чего стоит такой мир, где потомственный балагула должен топать пешком, а замечательный кровельщик сидеть без работы, глядя на покореженные крыши, как кошка на сметану, не иметь крыши над головой!..
— Ничего! Мы пойдем к Советской власти. Судя по тому, что я об этой власти слышал, она нам сродни. Ну, брат, пошли! Просидел ты всю жизнь на облучке, теперь попробуй на своих на двоих пройтись. Другие времена настали!
Выбравшись на околицу, безлюдную и пустынную, путники остановились. Дорогу им перебежала одичавшая кошка.
Хацкель покачал головой. Видно, нужно возвращаться назад. Плохая это примета…
Но Шмая-разбойник только весело махнул рукой:
— Чепуха, брат! Бабьи страхи! Сколько лютых псов нападало на нас, и они не смогли нас остановить, так теперь нас остановит какая-то паршивая кошка? Ну-ка, человек добрый, как ты это, бывало, своим лошадкам кричал, когда в гору они тащились: «Гайда, погибель на врагов наших! Пошли, мальчики, веселее!» Так, кажется?
Балагула ничего не ответил и, недовольный, сердитый, поплелся вслед за товарищем.
Они шли мимо дубового леса, то и дело оглядываясь на опустевшее местечко, до боли родное и любимое, где сейчас, кроме родных могил, ничего уже у них не осталось. Здесь прошли их лучшие годы. Но здесь и хлебнули они столько горя, что его хватило бы на три жизни…
Дорога вела в Петривку, в село, что лежало на полпути к железнодорожной станции. Шмая решил зайти к Михайлу Шевчуку и к Ковалихе попрощаться. Он не знал, успеет ли починить им крышу, но считал, что должен сказать на прощанье несколько хороших слов. Добрые люди, они пришли на помощь погорельцам в самые трудные минуты. Этого нельзя забыть. Надо повидаться, проститься со старыми друзьями. Кто знает, доведется ли свидеться с ними когда-нибудь.
Глава девятая
БЕЗ РУЛЯ И БЕЗ ВЕТРИЛ
Вечерние сумерки уже окутали верхние этажи домов и церковные купола, когда к похожему на тифозный барак деревянному киевскому
