Алые росы - Владислав Ляхницкий

— Товарищи… а нас как же? Бросите? Можа, сперва у нас?..

— А с рыбаками как?

И прямо в Питер, в правительство.

— Лизорюцию сходом, освободить, мол, немедля.

— И про войну: долой, мол. И про землю, и про министров-капиталистов, долой, мол. А?

— Да как же министрам писать и их же долой?

— Заковыка… Товарищи, да мы Ленину прямо напишем…

3.

…В потребительской палатке над Ксюшиной головой висели разноцветные ленты, зеркальца, колечки с яркими стеклянными вставками, баночки с дешевой помадой, перочинные ножички с открытыми лезвиями разложены по прилавку. Хомуты висят на гвоздях. Наборные шлеи сверкают медными бляхами и терпко пахнет паровым дегтем. Народу — тьма. Все тянутся посмотреть, прицениться, пощупать товар, а у Ксюши в ушах громче всех криков звучат слова рыбаков: «Простите нас, греховодников», ярче всех лиц на базаре — скорбные лица их жен.

— Уснула ты, что ли? — окликнул Евлампий.

Седая старушка, в серых холщовых юбке и кофте протянула Ксюше платочек.

— Соли бы… Сколь выйдет.

— Нет соли, бабушка.

— Ну, с фунтик всего.

— Совсем соли нет.

— Как же нет соли, — растерянно моргала красными веками старуха. — Я из-за соли пятнадцть верстов пешком шла. Двое ден, мйлая, шла из-за соли. Мне бы малость. Картошка без соли в рот не лезет. Может, селедка есть? Иль головки селедошны?

— Ни селедок нет, бабушка, ни головок.

— И тут соли нет? — кричали из задних рядов. — А говорили, потребиловцы соль привезут.

— Видать, размотали ее, супостаты.

«Простите нас грешных», — слышала Ксюша.

Подошли три румяные девки в цветастых платках. Самая бойкая тронула Ксюшин палец и попросила:

— Мне бы такой перстенек, как у тебя. Жених, поди, подарил?

Ксюша ответила глухо:

— Жених.

— А я вот сама себе подарю. Мой жених, поди, еще мамкину сиську сосет, — и всхлипнула смехом.

Серыми гусынями среди пестро одетых крестьян прошли две сестры милосердия в форменных платьях и белых косынках. На руках и косынках нашиты красные кресты. На шее у них, на георгиевских орденских лентах висели большие кружки.

— Жертвуйте на раненых воинов… жертвуйте на раненых воинов.

Навстречу им пробирался монашек с хитрой пьяной физиономией. Черная скуфейка набекрень, как картуз у загулявшего парня. На груди его тоже висела кружка.

— Жертвуйте на восстановление погоревшего божьего храма, — неожиданно густым басом рыкнул монашек. Он хватал прохожих за рукава и показывал пальцем левой руки на огромную черную кружку, где бренчали медяки. — Жертвуйте на восстановление погоревшего храма божия… Жертвуйте, христиане…

«Простите нас грешных…»

— Эй, девка, — крикнул Ксюше мужик в армяке из коричневой домотканки, — гвоздей мне подковных. Подковных гвоздей, говорю.

— Ксюха! — Евлампий тряхнул ее за плечо. — Белены ты седни объелась, или што? — и ответил за Ксюшу — Никаких нет гвоздей, отец.

— Дела-а… — сдвинув на лоб облезлый картуз, заскреб затылок мужик. — Товару будто полные лавки, а што надо, нипочем не найдешь. Как лошадев обувать? — и вдруг встрепенулся — Можа, другое какое железо есть? У нас кузнец мастер.

— Вилы есть.

— Так пошто молчала, милашка. Давай-ка мне пару. — Рассчитываясь, сказал кому-то из обступивших прилавок — Толкуют, за рыбаков-то сам Борис Лукич в городе будто хлопочет.

— Достанется теперь попу Кистинтину… Эх, девка, дай-ка и мне пару вил.

— Мне тоже вилы… Боле одних не давай.

— Да нет их уже. Всего трое было…

— Скорей бы война кончилась, — выкрикнул кто-то.

— Не то скоро пойдем голопузыми, ситцу-то тоже нет, — поддержала шустрая молодайка.

Прыснули мужики. Молодайка бойка, румяна, сдобна.

— На тебя голопузую посмотреть — и гривны не жалко.

— Смотри, чтоб баба твоя не узнала, а то выбьет бубну.

Молодайка не рада, что сказала про голое пузо, и не знает, как выбраться из толпы. Евлампий крикнул ей вслед:

— Без ситчику проживем, красавица. Посеем конопёльки, ленку…

— Верно, мил человек, — согласился мужик, просивший у Ксюши поискать вилы. — Найти б семена, штоб железо посеять.

— Да еще сольцу с керосином.

— Скорей бы оно — замирение.

…День клонился к закату. Закрывались палатки. Теперь шумели в обжорном ряду, у жаровень с оладьями, с карасями, возле торговок квасом, умело хранящих за пазухой бутылки крепчайшего самогона. «Цыганочка, ойра, ойра…» — неслось от качелей.

У церковной паперти стояла худая монашка в черной одежде и черном платке с ослепительно белой каемкой. Губы без кровинки. Подняв руку с двуперстием, она выкрикивала, заглушая пьяные голоса:

— Антихрист на землю идет! Антихрист! Антихрист! В священном писании записано: и придет на землю зверь страшный, и выпьет кровь у младенцев, и пожрет он людей. А бабы станут брюхатить от псов и котов и рожать собачат. Лицом черен зверь и хвостат, из пасти смрадный дым валит, пламя серное изрыгает.

«Цыганочка ойра, ойра», — неслось из-за церкви.

Бабы крестились, ойкали, кланялись в пояс. У многих глаза и рты раскрыты от ужаса. А монашка смотрела в народ невидящими глазами и продолжала вещать:

— Земля содрогнется и пламень изрыгнет, котят рожать зачнут бабы. Чертенят зачнут рожать бабы.

— Батюшки, — истерически вскрикнула беременная молодайка.

И Ксюше не по себе от невидящих глаз монашки, от ее поднятой к небу руки, от ее жутких слов. Невдалеке неожиданно заиграла гармошка, словно вскричала от боли, и вдруг залилась в озорных переборах, а бабьи истошные голоса вторили ей:

Эх, головушки вы бубенные,Эх, стенушки вы казенные…

Из-за церковной ограды на базарную площадь выкатилась гурьба пляшущих баб. Они неистово пели, махали платочками, каблучили, словно землю пахали, хороводом ходили вокруг троих мужиков. Купчик, в синей поддевке, в лаковых сапогах, измазанных грязью, улыбался Счастливо и держался за гармониста в яркой цветной косоворотке с пушком на верхней губе. Слева, видно, приказчик шел с распочатой четвертью водки в одной руке и стаканом в другом. Стакан он держал высоко, как монашка двуперстье.

Эх, окошечки все узорчатые,Эх, девчоночки все сговорчивые…

— Налетай! Не робей! Охалить не станем, только пляши, веселись. Эй, девки-лебедушки, бабы-молодушки, старушки-одуванчики божие, веселей в переборах.

Приказчик оглядывал девок и молодаек и, выбирая поприглядней, покорпусней, протягивал стаканчик с водкой:

— Пригуби, молодушка, чарочку. Пригуби, — и, потчуя, старался будто ненароком коснуться бедра молодайки, груди, а то и щеки. Масленели глаза.

Купчик вытаскивал из кармана ленту атласную.

— Возьми-ка на память, красавица, — и притоптывал перед избранницей, пытался кланяться в пояс. — Ой, жги, говори, всенародный пляс…

Пожилой мужик перекрестился испуганно, затем смачно сплюнул.

— Эх, задрать бы срамницам подол да крапивой крест-накрест.

— Руки небось коротки, — крикнула румяная молодайка. Слобода теперь. Што хочу, то и делаю, — и запела, поводя плечами:

Голубой платочек новый у мамани выпрошу…Хочу милого целую, хочу свиньям выброшу.

— Любо, душа разошлась, — кричал купчик, целуя приказчика. — Жил, не знаю зачем, и отец жил — не зная зачем, а теперича — ишь ты… Свобода!

— Настанет суд страшный и дрогнет земля, — донесся от церкви голос монашки.

— Кого? — не помял купчик. — Да я теперь никакого суда не боюсь. Все куплю. Эй, приказчик, дай черной дуре полтину и пусть валит к кошке под хвост. — Ударив себя по колену ладошкой, присвистнул — Смотри-ка, ворота новые. Ха! — привстав на цыпочки, он показал пальцем на край площади, где меж темными избами желтым пятном выделялись новые тесовые ворота. — Р-раз-ломать…

Раскинув руки, как раздвигают траву, купчик нетвердо пошел сквозь толпу к краю площади, за ним — приказчик с четвертью и стаканом, гармонист с тальянкой, подвыпившие бабы, мужики, ребятишки.

— Где хозяин ворот? Сколь стоят ворота?

— Да поди… четвертную, — заломил хозяин.

— На и катись. Ставлю водки ведро, ломайте ворота, рубите, жгите их… Жисть-то какая настала. Свобода пришла!.. Настоящая. Я ее, дорогую, двадцать лет ждал…

Ксюша снимала с выставки ленты, бусы, а Евлампий неотрывно смотрел купчику вслед и завистливо повторял:

— Везет же которым. Смотри ты, забор и ворота жечь зачали!.. Никак и печку купил! И печку ломают. Живут же которые люди!

В конце площади, из окна избы под шатровой крышей летели на улицу куски глинобитной печи. Вокруг хохот и визг. Купчина стоял, обнимая усатого стражника — милиционера.

— Власть ты моя, — обернулся к толпе. — Эй, кто хочет пятерку? Иди сюда. В морду раз вдарю — и пятерка твоя.