Чужая - Наталья Семенова

**Сбруйная — специальное помещение в конюшне для хранения амуниции

Глава 17. Никита

— Слышал, ты сегодня угнал лошадь?

Взгляд директора-психолога лукаво блестит, пока я удобнее устраиваюсь в кресле, которое тот мне предложил, как только я вошёл в его кабинет.

— Хотел впечатлить девчонку, — равнодушно пожимаю я плечами.

— Удалось?

Я непроизвольно улыбаюсь, вспоминая восторг цвета искрящегося мёда, горящие щёки и пряди волос, выбившиеся из хваста, медью блестящие на солнце:

— О да.

Пока к нам бежал встревоженный весёлый конюх, Ева даже успела в знак благодарности прижаться к моей груди, чтобы затем неловко отстраниться и спрятать глаза.

Безумно милая...

— Антологию проведёшь? Тогда ты тоже пытался кого-то впечатлить?

Я перестаю улыбаться и бросаю на директора хмурый взгляд, мол, у вас не выйдет забраться ко мне в голову, как вы того хотите.

— Мне просто интересны причины твоего поступка, Никита, не больше, — улыбается он. — Вдруг у тебя латентная необходимость что-нибудь да угнать.

— Очень смешно, — усмехаюсь я.

— И правда забавно, — соглашается директор, а затем отталкивается от стола и идёт к креслу напротив моего, садится. — Так ты расскажешь мне, зачем ты угнал машину своего отца?

— Одолжил, — поправляю я его, отворачиваясь к окну, за которым ветер треплет листья деревьев.

— Хорошо. Ты одолжил её для того, чтобы...

— Разбить, — снова равнодушно жму я плечами.

— Ты не играл на пианино несколько месяцев, так? — резко меняет тему Игорь Олегович, вынуждая меня озадачено посмотреть на него. — Что тебя сподвигло вновь обратиться к инструменту?

Ева. Непонимание собственных чувств к ней, непонимание ситуации в целом требовали выхода. И музыка помогла: привела Еву ко мне, чтобы я мог во всём разобраться.

— Ничего, — отвечаю я в разрез своим мыслям. — Обычное желание немного поиграть.

— Ты хотел забросить музыку, Никит, насовсем? Почему?

Я усмехаюсь, и качаю головой.

Нет, господин директор, у вас ничего не выйдет.

— Твоему отцу были не по душе твои занятия музыкой, верно? — продолжает настаивать он.

— Ему не по душе всё, в чём он сам не разбирается.

— Но ты был готов отказаться от важной части своей жизни, чтобы он...

— Чтобы он помог моей матери-наркоманке, да, — сужаю я глаза на директора. — Довольны?

— О нет, Никита, я не ищу удовольствия, затрагивая неудобные для тебя темы, — грустно улыбается он. — Я лишь хочу помочь.

— Словно мне нужна чья-либо помощь, — бросаю я раздражённо, вновь отворачиваясь к окну.

— Нам всем она иногда необходима, — вздыхает он. — В разной степени, но всё же... У твоего решения более не играть на пианино была только эта причина: добиться расположения отца?

— Да.

— И ты не думал о том, что музыка, как и смерть твоей мамы, была обманом? Что ты потратил время зря, представляя, как она гордилась бы тобой, будь рядом? Ведь всё это время она могла...

— Отец вышвырнул её на улицу! — скреплю я зубами, вонзаясь глазами в глаза директора. — Сообщил мне, что она умерла! Он обманул пятилетнего ребёнка, лишь бы не утруждать себя ненужными заботами! Ничтожество — вот он кто!

— Да, я не уверен, что твой отец поступил верно, — спокойно рассуждает директор. — Никто не идеален — на то мы и люди... Но что касается твоей матери... Ты не допускал мысль, что она сама решила уйти?

— Без вариантов, — уже спокойнее отвечаю я. — Отец выгнал её и запретил ей со мной видеться.

— Это она сама тебе рассказала? Когда нашла тебя... несмотря на запрет, через столько лет?

Я сужаю глаза, прекрасно понимая, куда он клонит.

— Вам известно больше, чем мне? — холодно интересуюсь я.

— Не думаю, но, да, я беседовал с твоим отцом — так положено.

— По его версии, она сама... бросила меня, верно? — спрашиваю я, раздражаясь от того, как жалко звучит мой голос. — Ради наркотиков?

— И на эту мысль наводят не только слова твоего отца, но и сам её поступок... Никита, я прекрасно знаю, какой жестокой порой бывает правда, но лишь приняв её, мы можем двигаться дальше.

— Она меня не любит. Ева права.

— Ты уже разговаривал с кем-то на эту тему? — удивлённо приподнимает директор брови. — Это очень хорошо, Никита. Твой собеседник, эм... Ева, она убеждена в том, что это нелюбовь?

Я досадливо морщусь на свою неосторожность с именем и отвечаю:

— Твёрдо убеждена.

— И ты с ней не согласен?

— Нет.

— Почему?

— Отцам плевать на своих детей, они не вынашивали их в себе на протяжении девяти месяцев, они изначально не имеют той связи, которой обладают мать и ребёнок. Ева не видит этой разницы. И я помню, какой была моя мама. Помню.

— И ты цепляешься за эти воспоминания? А какая твоя мама сейчас? Она обрадовалась, узнав, что ты, как она того хотела, занимаешься музыкой?

— Я ей не говорил, — глухо говорю я.

И вообще, мне это всё надоело. Я хочу уйти отсюда.

— Потому что решил отказаться от музыки, верно. Опять же, ради неё. А ты узнавал, чем она готова пожертвовать... ради тебя?

Я сжимаю челюсти, стискивая пальцами подлокотники кресла. Нервы натянуты похлеще пресловутых струн. Они звенят внутри меня. Побуждают к побегу желанием остаться наедине с самим собой.

Почему всем вокруг так важно убедить меня в том, что я не нужен собственной матери?

Словно я настолько туп, чтобы самому этого не понимать?

— Это нормально — любить и ждать взаимности, Никита, — тихо говорит Игорь Олегович. — И я уверен, что твоя мама тебя любит. Как любит тебя и твой отец. И наверняка кто-нибудь ещё... Возможно, та самая Ева, с которой ты общался на сложные темы? Мм? Расскажешь мне о ней?

Напряжение отступает под натиском неконтролируемого веселья. Теперь