Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

Молча они вышли на небольшую с высокой травой поляну, подковой вклинившуюся в лес. Данила, занятый своими мыслями, шел впереди и не заметил, как из кустов прямо под ноги выкатились два рыжевато-коричневых медвежонка размером с небольшую собаку. Забавляясь, они весело гонялись друг за другом, кружа вокруг Данилы. Он зачарованно смотрел на пушистые мячики и уже было наклонился схватить, потормошить их, как услышал сзади змеиный шепот:

– Не смей! Отгоняй полегоньку.

Данила обернулся.

– Гони! – засипел Вертипорох, опасливо снимая с плеча карабин. Его тревога передалась Даниле. Происходило что-то непонятное и, судя по поведению Вертипороха, весьма опасное. Но не было ясно, что это за опасность. Тем более для здоровых, вооруженных людей. Не могла же она таиться в веселых, беззащитных медвежатах?! Волнение мешало сообразить, как отогнать настырных игривых малышей. Не придумав ничего, он смешно, неуклюже согнул колени, растопырил длинные руки и пошел полуприсядью на медвежат, гоня их, словно кур с огорода, шипя, как Вертипорох, по-змеиному: «Кыш отсюда! Кыш!»

И сразу в нескольких метрах от него, у самой опушки, в кустах послышалось невнятное бурчание, зашевелилось что-то неуклюжее, крупное, и над кустами встала на задние лапы медведица. Громадная, готовая к атаке, она смотрела на Данилу, оценивая исходящую опасность. Страх поразил его в неловкой полусогнутой позе, с растопыренными руками. На одной болтался бесполезный карабин. Медведица стояла близко. Очень близко. Мотнув головой, она коротко рыкнула. Медвежата покатились к ней, и когда нырнули в кусты, грохнул выстрел. Медведица удивительно мягко, в спором повороте, опустилась на передние лапы и, ломая кусты, ринулась за медвежатами.

Данила по-волчьи, всем телом повернулся. Вертипорох увидел на его лице диковатую улыбку.

– Мимо? – глупо улыбаясь, шепнул Данила.

– Дак я в воздух, начальник, шуганул малёк! – засмеялся Вертипорох. – Ушла косолапая, небось всю округу горохом засыпала.

– Каким горохом? – Данила улыбался той же диковатой улыбкой.

– Очнись, начальник! – Вертипорох прикурил папиросу, сунул ее в рот Даниле. – Малые-то одни не бегают, учти наперед. Мать всегда рядом.

Способность соображать возвращалась. Данила выпрямился, опустил руки, поймав ремень сползшего карабина, и вдруг, налившись безотчетной злобой, ощерился и двинулся на Вертипороха.

– Ты что же, дышло в твою… глотку, – грязно выругался Данила, – поиграться вздумал?

Он кричал что-то еще. Выражение его лица даже слегка смутило Вертипороха.

– Остынь, – как можно спокойнее сказал он, – летом медведь сытый. Она нас пугала – детенышей защищала.

Какой ей прок на рожон лезть. А убивать жалко – погибли бы медвежата, малые еще.

– Пожалел, значит, – въелся горячим злым взглядом Данила.

Нежданно, не ко времени его больно ковырнуло удивление: вчера, убивая оленя, он не испытывал жалости. Он помнил это точно. Может быть, только вечером, у костра.

– Считай, ты их спас, начальник, – не реагируя на выпад Данилы, примирительно усмехнулся Вертипорох. – Мясо есть, зачем нам. – Помолчал, колючие глаза обмякли, на заросшем лице произошло движение, и оно расплылось в неожиданно хорошей доброй улыбке: – Хай живут! – крикнул он звонким голосом.

И добрая улыбка, и веселый крик разогнали тучи между ними.

– Сам-то как? – с озабоченной серьезностью спросил Вертипорох.

– Что как? – не понял Данила.

– Штаны сухие? – Вертипорох резко притормозил.

– Счас вот дам в лоб! – Данила резко обернулся, пытаясь схватить Вертипороха вытянутой рукой.

Но тот поотстал, показывая на сопку. По склону не спеша шла медведица, а за ней смешно карабкались два рыже-коричневых шарика.

Вечером Данила с Рощиным отправились на берег ручья. Рощин долго, в нерешительности молчал, не очень представляя, как ответить на простые, наивные и откровенные вопросы. Он уже находился во власти нерастраченного азарта первых маршрутов, борьбы честолюбий, беспощадности ко всему, что мешает выполнению задачи. Конечно, строили, добывали золото заключенные, но их присылали сюда работать вместе с ним, и они работали почти на равных.

– Да-а, – задумчиво протянул он, – странные у тебя мысли. Выкинь! Пустое. Не мы, так другие. О большем не спрашивай, не знаю. – Рощин слегка ткнул в плечо опустившего голову Данилу. – Мы к зоне отношения не имеем. Факт! Но раз мы здесь и видим все своими глазами, запоминай. Правду запоминай. Может, когда и тебя спросят.

– Больше некого, что ли? – уныло возразил Данила.

– А лишней памяти не бывает, – жестко ответил Рощин. – И мы с тобой не страусы, чтобы глаза прятать. Верно?

Данила кивнул.

– То-то! Жизнь, при всей ее скоротечности, штука долгая. Народ у нас большой и сильный. В зоне весь не сгинет. Глядишь, и наша память сгодится.

– А что, по-твоему, с нашими кварцами будет?

– Разберутся, – спокойно сказал Рощин. – Думаю, не скоро руки дойдут.

– Значит, лет через двадцать какой-нибудь Вася разведает, обидно.

– Может, и так, – зевнул Рощин.

Весной 1940 года на стол Сталину легла докладная записка. Весь день у него проходили совещания – Германия стояла у границ Советского Союза. Уже далеко за полночь Сталин достал из папки докладную записку. В ней сообщалось, что, «по соответствующим подсчетам, запасы золота и олова в россыпях и рудах на территории, осваиваемой «Дальстроем», достигают: золота – 2200 тонн, олова до 200 тысяч тонн.

«Чтобы оценить значение этих цифр, – читал Сталин, – надо учесть, что 15-й Международный геологический конгресс в 1928 г. определил перспективные запасы золота во всех капиталистических странах в 8800 – 11000 тонн.

За 1939 год “Дальстроем” на Колыме добыто химически чистого золота 66.7 тонны и олова 5100 тонн (металла в концентратах)…»

Сталин оторвался от бумаги, припоминая, как еще в конце двадцатых годов от геологов поступали сведения о возможных крупных запасах золота на Колыме. А еще нужны были нефть и уголь, прокат, сталь, лес, медь, никель, железные и шоссейные дороги, каналы и электростанции. И все требовалось сразу, поэтому в двадцать девятом году было принято решение использовать заключенных на эксплуатации природных богатств и в колонизации пустующих земель. И вот за десять лет есть почти все. Еще мало, еще не хватает, но уже есть. Правильно ли он поступил тогда? И был ли у него выбор? Прав ли он был потом, в тридцать восьмом, когда не согласился с Президиумом и настоял на мерах, позволяющих оставлять на работе освободившихся из заключения как вольнонаемных. Он говорил, что освобождение людям нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо.