Семь стихий - Владимир Щербаков

* * *

У нас остался свободный день. До нашего города было что-то около восьмисот километров, и мы побывали там. С моря дул ветер, было холодно, и высоченные белые дома летели над бухтой, словно сказочные корабли. У берега, у причалов мы не увидели ни одной шлюпки, даже ни одной яхты. Ветер, соленые брызги, серая холодная вода, ясный горизонт. Это был другой город; нам так и не удалось в этот раз побеседовать с ним, с его улицами и проспектами о прошлом.

ГОРОДСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

Вечером того же дня мы были дома. Темные глазницы окон - только на верхнем этаже еще горит свет... Может быть, там кто-то готовится к экзаменам, или пишет повесть, или читает книгу. Шелестят листья. Люблю едва слышный говор тополей. Сейчас этот шелест возвращает меня в мир привычный, обыденный, обжитой. Мы с минуту стоим у моего дома, на каменном крыльце, где светятся ночные фиалки в больших глиняных вазах, а сквозь каменную вязь над перилами видна звездная пыль.

- Говорят, звезды мерцают к сполоху, - вспоминаю я северную примету.

Но что это? Я вижу свои окна на втором этаже. Одно из них распахнуто настежь. Само собой разумеется, я закрывал их.

Мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь. Темно. Я зажигаю свет. В одной из комнат кто-то есть. Я осторожно заглядываю туда, чтобы ненароком не испугать гостя.

Что это сегодня у меня дома?.. У зеркала, на журнальном столике, аккуратно сложенное женское платье, и рядом на полу светлые туфли. И чьи-то загорелые руки разметались во сне на постели. Я тихо подошел: Валентина. Ее волосы совсем закрыли подушку. Я в первый раз увидел, как она спит. Янков стоял у двери. Я чувствовал его взгляд. Мы ушли с ним в другую комнату и долго сидели за чаем. Я рассказывал ему о "Гондване", об океане, о Полинезии, которую, как оказалось, он не видел и не представлял ее себе, эту заповедную землю, затерянную в синих просторах на радость путешественникам и морским бродягам. Он был удивительным домоседом, почти кабинетным ученым, чуть ли не отшельником. Но можно на это взглянуть иначе: ему хватило на первую половину жизни той удивительной энергии, которую рождали в его голове давние дни. Он даже уверил меня, что иногда нужно новый день прожить только старыми воспоминаниями: это-де не дает стариться.

И вот наконец о главном: что делать со всей этой космической проблемой? Если мы об этом не подумаем, то кто же?.. Я достаю письмо, эту странную реликвию, очевидное для меня свидетельство контакта с иной цивилизацией. Интересно, поверит ли кто-нибудь, что эти строки написаны инопланетянкой, да еще попавшей на Землю таким необычным путем?

- Конечно, нет! - восклицает Янков. - Даже я иногда думаю, что нас кто-то разыгрывает. Быть этого не может, говорю я себе иногда. И голову незачем ломать. Да и что бы мы с тобой могли придумать в этой ситуации? Я подозревал, что она... они могут управлять собой. Видишь ли, удивительные создания, которым ничего не стоит принять любой облик, до сих пор были известны нам только по сказкам предков. Как говорится, слишком мало точек соприкосновения.

- А между тем он состоялся... контакт. Однако с тобой согласен: мы ничего нового, пожалуй, не узнали бы. Нам открылись бы кое-какие детали. Всегда найдутся люди, которых заинтересуют такие крохи. А ей-то зачем?

- Да. Из нее не получится делегата конференции по контактам. Так, кажется, это называют. Огромный зал... объемные экраны, полная связь со всеми континентами, с марсианскими и лунными станциями и филиалами. Тысячи специалистов. Сотни томов отчетов. Расчеты и прогнозы - наука! И вдруг контакт! Случайный. Краткий, как мгновение. Наука? Но наука чаще всего имеет дело с повторяющимися явлениями.

...Меня разбудило не по-осеннему горячее солнце. Весь оконный проем затопил поток рыжих лучей. За стеклом они, точно монеты, перебирали желтеющие листья аллей. Их колючие зрачки то прятались в кронах, то ослепительно сверкали. На сосновом полу, точно живая, дрожала тень тополиной ветки у самого окна. Я встал, умылся и долго смотрел, как ходили по небу белые облака. Где-то скрипнула половица. Прохладные ладони закрыли мне глаза. Она была за спиной и держала мою голову так, что я не сразу мог повернуться к ней.

- Не отпускай меня! - сказал я. - Я должен сам освободиться.

Она послушно прикрывала глаза ладонями и прижимала мою шею к себе.

- Теперь отпусти, - сказал я, - уж очень стало тепло!

И так же послушно она выпустила меня, я повернулся и увидел ее серые глаза и светлые волосы, они были немного растрепаны. Я никак не мог понять выражение ее лица. Не отрываясь я смотрел на нее. Мои плечи грело солнце. И я пытался, насколько это возможно, растянуть время. "Хорошо, чтобы оно совсем остановилось, хотя бы часа на два", - подумал я. Но вот я увидел: зрачки Валентины стали сужаться. Наверное, от света. Вместо глаз два странных серых цветка.

Я находил в ее лице перемены. Но мне трудно было пока подыскать слова, чтобы рассказать ей о них. Потом когда-нибудь, решил я. А теперь снова соединилось прошлое и настоящее, и я старался не думать о том, что разделяло нас. И возможно, будет еще разделять.

- У меня глаза устали, - сказала Валентина, - солнце как в июле.

Я вспомнил о Янкове. Где он?

- Он уехал, - сообщила она спокойно, - собрался и уехал. Рано утром. Я уже не спала.

- Как? - удивился я. - Неужели?

- Что ж тут удивительного? Ему пора. Он тебе, кажется, записку оставил. А я у тебя могу немного задержаться. До завтра.

- До завтра? - машинально переспросил я. - Ты что, тоже уезжаешь?

- Завтра "Гондвана" уходит. Я жила у тебя три дня, а ты все не приходил и не приходил. Где вы бродили?

- Да уж побродили... всю тайгу облазили. Потом расскажу.

- Когда это потом? Рассказывай уж, будь добр. А то мне в редакции ответили кратко: в экспедиции.

- Сказали, когда я буду?

- Сказали. Только немного ошиблись. И я тебя все ждала...

- Да, я несколько дней от отпуска прихватил... Собственно, самое время угостить тебя завтраком. С твоей стороны невежливо не напомнить мне об этом.

- Прошу тебя, сядь. И рассказывай. Можешь транслятор включить. Вот так. Я пойду на кухню.

Через минуту она вернулась с подносом. За время моего отсутствия она, вероятно, привыкла к кухонному автомату. У меня, честно говоря, чаще всего не ладилось это нехитрое дело, хотя станция уверяла, что автомат исправен. На подносе были два блюдца с пирожными и две чашечки кофе. Я потребовал себе двойную порцию, и она опять вышла. Потом вернулась и сказала, что автомат перестал работать и не дает пирожных.

- Пустяки, - сказал я, - их несложно испечь обычным способом.

Она смутилась.

- Неужели Энно до сих пор не научил тебя? - спросил я.

Она покраснела. Мне стало неловко: разве я допустил бестактность?