Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

* * *

Возле Мекки ты видел приметный для взора едваСлед былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили,—Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из ДжарубаПерекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловкоОт укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голосВопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды,Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—Берегись подойти — за ничто пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надеждыВновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислитьВсех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха вы спросите, долина ответит:«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом бокамиЛишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Ашаса кликни — поднимется Ашас и ночью,И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчитсяОдолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

* * *

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,Тело в складках плаща отливало румянцем востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.

* * *

Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,Заметали его, расстилали покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокругИ воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—А была она черная, сажи очажной черней.

Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.

* * *

Простись же с Рабаб — но себя ободри,За слово привета ее одари.

Рабаб надо мной издевалась, бывало,Мне влажные губы сама предлагала,

Свивался с упреком лукавый намек,Привет же тебе, о сладчайший упрек!

Бывало, уж место и время назначит,Придешь — и обманом опять озадачит.

Тогда лишь встречались, когда караванВ долине Мина свой раскидывал стан

Дорогой на Мекку; камнями в том местеВелит Сатану побивать благочестье.

Покинутый ею, утешься и вновьВернуть не пытайся былую любовь.

Смирись, позабудь о душевном недуге,Смирись, не ищи, где она и подруги.

Любая из них — молодая краса —Как будто с усердием чтит небеса,

Лукавые, будто стремятся к святыне,Как путник к воде в раскаленной пустыне.

За искренность им прямотой воздаешь,А ежели лгут, так и ложью за ложь.

Но все же я девушку, слывшую скрытной,Отправил к Рабаб со своей челобитной,

Хоть верит любимая мне одномуИ в двери проникнуть не даст никому,

Но девушка все же не зря ворковала:Рабаб от лица отвела покрывало.

* * *

Терзает душу память, сон гоня:Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далечеИ более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь,—И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потомИ упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестилаЗаря рассвет, и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,Не будешь там в любви своей обманут».

И ночь ушла, и наступил рассвет —И то была горчайшая из бед.

* * *

Долго ночь не редела, душой овладела тоска,Но послала Асма в утешенье ко мне ходока,

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,Хоть и много любил и она не одна черноока.

Но она улыбнется, — и я уж и этому рад,Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего:«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,

Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.

«Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцомЧто до самого раджаба я не пущу его в дом!»

Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости,—Но к сердцам от сердец подобают иные пути».

Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое,А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»

Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чуткиК деловым разговорам умеют примешивать шутки.

Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет,Но становится громок, едва лишь девица затихнет.

Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,А сама она в платье паломницы благочестивой.

И ее наконец успокоила хитрая сводня:«Все-то воля господня — сердиться не стоит сегодня».

* * *