Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

люди. Сами без денег, с детьми, большими семьями. Есть не на что, и при этом делили поровну эту ничтожную сумму обмена: половину для семьи, другую для меня. За тридевять земель. Настолько родные, свои, что нигде это так не чувствовал…

Прошло несколько дней, проведенных в нашей рыбацкой деревне Харнай, и мы отправились с друзьями в Панхаликаджи. Приехав, присели в тени под манговым деревом с лангурами в кроне, я немного рассказал об этих пещерах и предложил им самостоятельно их осмотреть, поскольку место это непростое и у каждого может сложиться свой рисунок. Заблудиться тут нельзя, пещеры вытянуты вдоль тропы у подножья холма, справа заводь, но осторожно – там крокодилы. Встретимся через два часа у главного пещерного храма, это примерно посередине тропы. А мы пока с Таей и Зубаиром перенесем туда все, что взяли для нашего пикника.

Все разошлись, мы переносили кульки и коробки с еще горячей едой. С холма спустился местный парнишка, краевед-любитель, которого я знал по прежним нашим приездам. Сказал, что в нескольких километрах отсюда есть еще одна пещера, о которой никто не знает, он мог бы показать дорогу. С ним вдвоем и поехали на его мотоцикле.

Пещера была с несколькими залами, барельефами и множеством фигур – индуистских, буддийских и джайнских. Особо чудесен был двухметровый Ганеша с добродушной улыбкой и озорными глазами, глядящими из двухтысячелетней дали, ладони его покоились на огромном пузе. Я снял небольшое видео, захватив и округу, в которой покоилась тишь и забвение, и поспешили вернуться.

Зубаир стоял у маленькой заколоченной пещерки, вокруг никого не было. Я не раз пытался разглядеть сквозь щели – что ж там внутри, в этой единственно запертой пещере с навешенной дверью и детским замком. Зубаир говорит: хочешь, откроем? Только глянем и навесим замок, как и было. Вот, я и инструмент у водителя взял. Ладно, говорю, если быстро – давай попробуем. Сняли замок, вошли, водим фонариками – маленькая каморка, а в ней – господи! – как зал ожидания: сидят, стоят, лежат во тьме, вплотную и вразброс – боги, звери, люди. Три религии – фигуры, обломки, фрагменты: рука одного тянется к плечу другой. Ступня. Пол-лица. Лакшми, черепаха, Нанди… А в углу – молодой Будда, отрок, глядящий на Ханумана… Еще один Будда, постарше, без головы, прижавшийся к Шиве…

Вышли. В глаза хлынул свет, мир покачивался. Знаешь, говорю, среди этих фигур есть такие, которые бы сделали честь любому музею мира. Наверно, это в семидесятых, когда приехала ученая комиссия, собрали разбросанное по округе и сложили сюда на время. Надо поскорее закрыть и навесить замок. Да, сейчас, говорит он, и еще раз заходит в пещерку, и выносит того юного Будду, ставит на землю. А за ним Ханумана, который первым за дверью лежал. Стоим, смотрим. На прислоненных друг к другу Будду и Ханумана. Тишь, солнце садится за манговыми деревьями… Давай, говорит, возьмем этих двоих. Есть у меня человек в Мумбаи, связан с коллекционерами. Думал, он шутит. И в тон ему: не испытывай карму, не расхлебаем. Да что ты, говорит, наоборот – получим деньги, откроем бесплатные столовые для бедных или больницу. Тут они все равно во тьме свалены, столько лет уж. Голоса близились, группа возвращалась по тропе. Ладно, говорю, не понимая, кто это говорит, продолжая смотреть на эти две прислоненные друг к другу фигуры, уже погружаемые Зубаиром в рюкзак. Едва успели навесить замок.

Потом, когда шли к машине, рюкзак был на спине у Зубаира, слегка согнувшегося под тяжестью, я его прикрывал, чтобы не очень заметно было. Сунули в багажник, поехали.

Друзья без умолку обменивались впечатлениями, я сидел рядом с Зубаиром, ладонь на его колене, молча. В глазах темно. Чувство непоправимого. И где это случилось? В Индии. Куда, казалось, вела вся моя жизнь, и наконец забрезжило предчувствие какого-то важного поворота… И вот. В багажнике. Будда и Хануман, лбом ко лбу, в моем рюкзаке. Выкраденные из своего дома. Чтобы пойти по рукам теневого рынка. За тридцать сребреников. Кем? Мусульманином-водовозом и русским поэтом. Внутри подвывало непоправимое.

Когда вернулись в нашу рыбацкую деревню, Зубаир сказал: не волнуйся, ты ни при чем, я все сделаю сам. И исчез с рюкзаком.

После ужина на кампусе друзья ушли в гостиницу, а я лежал, полночи глядя в потолок. Тае ничего не сказал, она спала рядом, просыпаясь, как обычно, и легонько трогая мою ладонь. Спи, спи, говорил я, все хорошо. А перед глазами плыли картины, сменяя друг друга. Вот полиция у пещер, вот нас находят, наручники, суд, тюрьма, годы… Но не здесь был весь ужас. А в том, что уже произошло, вне зависимости от дальнейшего. В том рюкзаке, который был спрятан на ночь под перевернутой лодкой у океана. В тех двоих, лежащих во тьме лбом ко лбу, но глядящих в упор на меня. Во мне, этом, из которого уже не выбраться.

Ранним утром я нашел Зубаира. Не очень надеясь, что он услышит, поймет, попросил, чтобы он просто поверил мне. Долго говорил. Вроде бы он поверил, обещал найти рикшу и вернуть взятое. Шли дни, суетные, с группой, и ночи, тяжкие, муторные. Поездка его все откладывалась, до обеда он работал в гавани, после – вовлекался в помощь мне или ехал в городок в поисках рикши, с которым тоже было непросто, чтобы довез, но не увязался за ним к пещерам.

Тая стояла у зеркала, расчесываясь и через него поглядывая на нас с Зубаиром, о чем-то шептавшихся в дальнем углу комнаты. Поглядывала, находя подтвержденье своим догадкам.

Все эти дни Будда и Хануман лежали под перевернутой лодкой на берегу, чуть в стороне от гавани. Сын ветра Хануман с солнцем за щекой и юный Будда, еще не вышедший за пределы дворца и не ведавший о тщете и тлене жизни. Лбом ко лбу. Во тьме моего рюкзака. Слыша накат волн и дальние голоса рыбаков. Отныне ландшафт твоей жизни таким и останется: пещеры, перевернутая лодка, и ты между ними. Навсегда.

Что ты можешь думать о том, чего никогда не переживал, говорит Будда, какая необходимость думать, если ты пережил?

Какая необходимость, говорил я себе. И вспоминал, как в Раджгире, где на него снизошло просветление, я оказался в ночи у какого-то странного ступенчатого каскада глубоких чаш, наполненных черной водой и уходящих вверх по горе во тьму. Чаша, многометровый отвесный обрыв, под которым следующая чаша. Сколько их было – бог весть. Вверху, на краю обрыва, стоял человек, лишь силуэт, и, что-то выкрикивая, делал шаг в пустоту, падал в чашу, всплывал, и снова стоял на краю, теперь уже той, что ниже. Вскрикивал, и падал. Всплеск, и снова стоял. Так он шел вниз. А я вверх, но мы не сближались.

Когда по особым дням выносят из алтаря фигуру бога и идут с ним вокруг храма, впереди несут зеркало – чтобы он видел дорогу назад, домой.

Следующим утром Зубаир взял рикшу и отправился с рюкзаком к пещерам.

#22. Мудумалаи

Оказались мы в этом заповеднике на втором году наших путешествий. Кроме тигров, леопардов, медведей и гауров, там бродило около сотни слонов, сезон смены пастбищ. Вопреки поговорке о посудных лавках, движутся они в лесу, и даже в густых зарослях, тише бабочек. Тигр, если не людоед, сделает все возможное, чтоб уйти от конфликта, а от слона, если ты у него на пути и вызвал раздражение, не спастись. Скорость атаки с места – сорок километров в час. Особенно непредсказуемы