Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович

– Хорошо огурчиком-то? – спросила женщина. – Я всегда говорила – малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?

Неделин хоть еще и чувствовал, но кивнул.

Он сел за грязный стол напротив женщины. Глаза ее чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.

– Где деньги-то взял? – спросила женщина.

– Там… – Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпье, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?

– Эх да я-а-а… – протянула женщина. Она начала петь. – Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжелая… Растяжелая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду еще беду… да… бе… ду-у-у…

Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слезы текли, оставляя грязные дорожки на ее щеках, и падали на стол.

Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:

– На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!

Горя, причиненного себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт ее.

– Пойдем спать, – сказал он.

– Спать? – язвительно закричала женщина. – А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснешь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?

Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырек, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.

– Вот, сохранила! – укоризненно сказала она. – Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству все сделала! – Женщина неопределенно повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите – ни кастрюли, ни сковородки, клеенчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом – ласковым по отношению к огурцу и оскорбленным по отношению к Неделину.

– Надо еще малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?

– Люблю, – сказал Неделин.

– Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…

«Что за страсть такая к слушанию радио? – подумал Неделин. – Но ведь и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио».

Он пошел вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.

– Ты в одежде, что ль, собрался? – проворчала женщина. – Придумал! На чистую постель в лохмотьях своих!

Из-под подушки она достала такое же, как у себя, одеяло. Неделин, отбросив сомнения, разделся, оказавшись в длинных черных трусах, и лег, радуясь тому, что не чувствует других запахов, кроме одеколонного.

– Давай найди что-нибудь. Какую-нибудь музыку, что ли.

В изголовье на ящике из-под вина или пива стояло то, что когда-то называлось радиолой: с вертушкой проигрывателя наверху, под деревянной крышкой. Неделин покрутил ручку, зажегся зеленый глазок. Стал крутить ручку настройки. Сначала было хрипение, потом морзянка, опять хрипение, потом вдруг издалека сквозь помехи зазвучал, то усиливаясь, то почти пропадая, заунывный голос, распевающий мусульманскую молитву. Неделин вслушался, представляя, о чем эта молитва, и кто поет ее, и для кого она предназначена, он закрыл глаза и увидел мечети и минареты, пыльную, прожаренную солнцем площадь, на ней – люди в белых одеждах, в чалмах, а дальше – зеленый лес, поднимающийся в гору, гора кончается снежной вершиной, а над вершиной синее-синее небо… Стоило чуть повернуть круглую ручку настройки – и молитва пропала, возник тревожный голос, что-то быстро говорящий на незнакомом языке.

– Французский, что ли? – спросила женщина.

– Нет, вроде испанский. Или португальский.

– Так Португалия-то в Испании, чудак!

– Разве? (Неделин не хотел спорить.)

– Знать надо!

Неделин крутил ручку дальше. Шорохи, свист, морзянка, иноязычное лопотание – и вдруг полилась явственная, но негромкая скрипичная музыка. Неделин взглянул на женщину, думая, что она будет против, но та шевельнула рукой: пусть.

Неделин слушал музыку – не думая, он не примерял ее к себе и не пытался услышать в ней что-то такое, что есть в нем самом, он слушал только то, что есть в самой музыке, – и ему скоро показалось, будто он сам ведет эту музыку, дирижирует ею и знает, что сейчас будет так, а сейчас так, и этой музыкой он рассказывает всем и самому себе о жизни… «Вы слушали…» – начал диктор, но Неделин уже крутил ручку, ему не хотелось знать, что это было – прелюдия, концерт или как там еще, он хотел остаться в уверенности, что слышал музыку про свою жизнь, которую нельзя назвать сонатой, квартетом и так далее. Взглянул на женщину – она плакала. Хорошо было бы для ее утешения найти что-то легкое, эстрадное. И нашлось – зазвучал голос модной певицы, исполняющей модную песню. Сразу же появилось чувство праздника, представился разноцветный концертный зал, нарядная публика, нарядная певица – и все друг другу очень рады. Женщина подняла руки и стала прищелкивать пальцами в такт, покачиваться, лежа на спине, и хоть пьяное жалкое лицо ее было некрасиво, убого, Неделин смотрел на нее уже без прежнего отвращения, он вполне разделял ее веселье и испытывал удовольствие от общности настроения. Прослушав песню, он продолжал путешествие по эфиру. Дикторы читали:

«Новый цех вступил в действие на Опрятьевском сталелитейном комбинате…»

«На очередной сессии Верховного Совета РСФСР обсуждались вопросы…»

«Завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу…»

«Несмотря на разнузданный полицейский террор, силы народного сопротивления…» «Колонна микроавтобусов и легковых машин окружила территорию авиабазы морской пехоты США Футэма в районе города Гинован на Окинаве…»

«Как сообщают информационные агентства из Дакки, в столице Бангладеш прошли массовые митинги…»

Эти сообщения, которые обычно проходили мимо ушей, сейчас показались Неделину крайне важными, он вслушивался в них с острым чувством сопричастности, ему казалось, что его касается и то, что вступил в действие новый цех Опрятьевского комбината, и что обсуждались вопросы на сессии Верховного Совета, и что завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу, он с волнением слушал и про разнузданный полицейский террор (хотелось попасть туда и выразить негодование), и про демонстрацию в районе города Гинован на Окинаве (а где это? – не там ли, где лазурное море и какие-нибудь пальмы, и там было бы интересно побывать, побороться за мир), и про массовые митинги в столице Бангладеш (чего им надо, спрашивается?). Все новости касались Неделина, все он выслушал с необыкновенным интересом, и женщина, судя по выражению ее лица, разделяла этот интерес.

Вот мы лежим, маленькие частные люди, затерянные среди пространств земли, в темноте, размышлял Неделин, над нами в воздухе летают тысячи голосов, десятки тысяч звуков, и все это – для нас, все они попадают в этот ящик и рассказывают нам о мире, хотят повлиять на нас, а раз так, то мы им нужны, и вообще – безмерно сложна и прекрасна жизнь!