Некоторые не уснут. Английский диагноз (сборник) - Адам Нэвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну и заварушку ты устроила, девочка моя.
В таком доме семья не могла чувствовать себя в безопасности. Он походил на картонную коробку, покрытую жестью. Но у ее дочери, наверное, хватило ума сперва вынести из дома Джека и маленькую Шарлотту, как Гарольд научил ее делать с другими англичанами. Иначе, чтобы скрыть объедки, им пришлось бы сжечь еще один бунгало, а это всегда закачивалось сильным пожаром.
– Еще один, и это вызовет подозрения, – предупредил Гарольд того, как они подожгли последний бунгало.
Миссис Питчфорд вернулась в постирочную и нашла щетку, моющее средство и ведро. Наполнила ведро горячей водой из крана, затем вернулась в комнату мальчика и оттерла с ковра остатки кала. Пока она делала это, Гарольд потерял терпение и просигналил. – Попридержи коней, – крикнула она, но Гарольд не слышал ее.
Наконец, миссис Питчфорд вернулась в машину и села рядом с мужем. На коленях она держала наволочку, с влажным и тяжелым содержимым, а в руке сжимала коричневый бумажный пакет с тремя пластиковыми контейнерами.
– Ручей не хочешь проверить? – спросила она Гарольда.
– Не, мать. С ней все будет в порядке. Она давно уже в пещерах.
– Дорогой, она снова увлеклась.
Улыбаясь с отцовской гордостью, Гарольд сказал:
– Она уже большая девочка. Тебе нужно позволить ей жить самостоятельно. Но иногда мы должны делать для нее то, что в наших силах. Теперь у нее есть своя семья. Она просто обеспечивает ее, как умеет.
– Нам очень повезло с ней, Гарольд. Вспомни, сколько овец потеряли Лен и Одри в прошлом году из-за их девочки.
– Ты права, мать. Но когда позволяешь ребенку расти на свободе… – Гарольд закатил глаза за толстыми линзами очков в черепашьей оправе, которые взял у старика Маори, которого они обнаружили рыбачившим слишком далеко вниз по течению прошлым летом.
– Главное не частить. Мы показали нашей девочке, как распределять свои силы. Пара куриц. Собака. Кошка. А если чудаки, вроде этих англичан, после этого все еще не уехали, что ж, тогда за дело берутся те, кто жил здесь изначально. А кто жил здесь изначально, мать?
– Мы, дорогой. Мы.
Какой же Бог сотворил это?
1848 год. Штат Юта.
И наткнулся солдат в темноте на старика. Еще за пять миль драгун увидел в пустыне красную точку костра, будто последний уголек в аду, еще не погасший и не оставивший вокруг себя одну лишь бездну. Черную пустоту, которая была до появления всего сущего и до появления самого ада.
И напал солдат на того старика столь же бесшумно, как воин Команчи на своем пони нападает на вражеский лагерь, оставляя несметное количество вдов. Появился из неоткуда, не выдав себя не звяком шпор, ни бряком сабли о седло. Прямо как его учили лазутчики Апачи в Рио-Гранде, когда он сражался на стороне «Старого сорвиголовы» генерала Закари Тейлора против Мексиканской армии Севера.
Когда старик увидел драгуна, возникшего из ночного воздуха, тот, наверное, показался ему неким ангелом-мстителем с песочными часами и косой в руках. Он даже не успел схватить мушкет, лежавший на одеяле.
Возле костра солдат заметил мула, кирку, лопату и несколько чашек. Пахло кофе, в сковороде тушилась фасоль. Это был золотоискатель, направлявшийся на Варварский берег Сан-Франциско. Еще один глупец.
С тех пор, как в Нью-Йорке появились новости о золотоносном Западе, солдат постоянно встречал на своем пути в Айове, Небраске, Вайоминге этих людей с их отчаянными мечтами. Люди страдали от своей жадности больше, чем от чего-либо еще. Невзирая на снег, грабителей, индейцев, голод и болезни, от которых закатывались глаза, на все адские лишения, они продолжали страдать и заставляли страдать других из-за одного лишь слуха о золоте.
– Тихо, – сказал он старику, который так и остался сидеть на заднице, выпучив глаза и разинув рот перед своей сковородой. А его мычащий пестрый мул, казалось, передавал безумный ужас своему владельцу. Старик мог бы схватиться за мушкет или за длинный охотничий нож, торчащий из песка, правда, тут же закончил бы жизнь с пулей в груди.
Сидя в своем высоком драгунском седле, солдат сунул пистолет в кобуру. Его сорокачетырехдюймовая сабля сверкнула всей своей длиной в красном свете костра, прежде чем исчезнуть в ножнах.
– Ты не тот, кто мне нужен, – спешившись, сказал он.
– Что ж, очень рад слышать это, сэр, – сказал старик. – Ну и страху же я натерпелся.
– Не прочь поделиться костерком?
Из-за инстинкта самосохранения и облегчения, что он проживет чуть дольше, и, возможно, даже успеет увидеть то золото, которое по слухам есть возле Сан-Франциско, старик ответил:
– Конечно. Могу еще поделиться тушеной фасолью и лепешкой.
Старик ни в чем не отказал бы ему. Солдат знал это. Было время, когда ему стало бы стыдно, за то, что он напугал ночью старика, но то время безвозвратно ушло.
– Я предпочел бы кофе. Еще пара слов, а потом я уеду.
Старик кивнул. Борода у него была выпачкана в табачном соке. Лицо было морщинистым, как сухофрукты в лавке, а кожа бурой, как патока. От него пахло мулом, застарелым потом, медвежьим жиром, трубочным табаком и дерьмом.
Солдат покормил свою лошадь, разговаривая с ней тихим голосом и трогая за уши. Та прижалась к нему головой, словно послушная дочь. Затем он поправил на шее накидку из темно-синей шерсти и присел на корточки напротив золотоискателя.
Огонь горящего между ними костра потрескивал, отвлекая от царящей вокруг бескрайней темноты.
– Куда направляешься, дружище? – спросил старик, наливая дрожащими руками гостю черный, как нефть, кофе в жестяную банку из стоящего среди углей кув- шина.
Солдат не ответил и не отвел взгляда своих бледно-голубых глаз от красной золы костра.
– У тебя фасоль подгорает. Давай уже, ешь, – наконец, сказал он.
Старик подчинился. Черпая длинной ложкой прямо с шипящей сковородки, он принялся засовывать фасоль в темную дыру в грязной бороде. Все это время он боялся оторвать свои большие, с прожилками глаза от солдата, который, сняв кожаные перчатки, обеими руками держал металлическую кружку.
Какое-то время они сидели молча, пока солдат не отвел взгляд от костра и не посмотрел на скудную провизию старика. Несколько мешков, перевязанных веревкой, две большие фляги, вероятно, опустевшие уже в первый же день после спуска с гор. Он видел других, со стертыми ногами и полуобезумевших от жажды, но несущих вдвое
