Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919 - Николай Реден

Физический труд на свежем зимнем воздухе после месяцев переживаний и неопределенности доставлял большое удовольствие. Работа оказывала благотворное воздействие на нервную систему, а швыряние охапок снега деревянной лопатой казалось новым видом спорта. Лишь одно обстоятельство мешало полному умиротворению: толпы зевак, неизменно собиравшихся при нашем появлении на улицах.

Мужчины и женщины останавливались поглядеть, как мы работаем или греем руки вокруг костра. Их отношение к нам укладывалось в диапазон между агрессивной враждебностью и слезливым сочувствием. Обозленный рабочий кричал:

– Проклятые золотопогонники, попили народной крови! Теперь поработайте – увидите, что это такое!..

Возмущенная женщина заголосила на высоких нотах:

– Позор!.. Позор!.. Культурные люди, защищавшие страну, сгребают лопатами снег, невежи сидят в правительстве!.. Погодите!.. Скоро все изменится!..

Чтобы избежать осложнений, мы взяли за правило не отвечать на реплики толпы. Мы объединились в артель добровольно, и нас мало беспокоила оценка прохожих. Но это продлилось недолго.

Постепенно все чаще члены артели уходили на постоянную работу, армейских офицеров вновь призвали на военную службу. Возобновили работу учебные заведения, и студенты университета вернулись к прерванным занятиям, кадеты вернулись в казармы, гардемарины получили приказы явиться в Морской корпус.

Во время нашего отсутствия здания училища занимали войска большевиков, следы от этого вторжения были заметны на каждом углу. Пришельцы разбили окна, испачкали умывальники и туалеты, сломали замок музея. Несколько исторических рукописей разорвали на цигарки. Большинство солдат ушли, но несколько сотен остались охранять нас. Они обосновались вдоль стен столовой. Хотя полк гардемарин больше не имел оружия, солдаты со своими ружьями не расставались. Они чувствовали себя не в своей тарелке и с подозрением оглядывали нас, когда мы ели за своими столами. Трудно было удержаться от соблазна, чтобы не подшутить над ними.

Когда после еды звучала команда покинуть зал, гардемарины вскакивали со своих мест, преднамеренно производя ужасный шум деревянными табуретками. Внезапный грохот выводил красногвардейцев из равновесия, они нервно сжимали ружья и становились спинами к стенам, готовые отразить внезапное нападение. Однако гардемарины спокойно покидали столовую, с тем чтобы вернуться через несколько часов и повторить все сначала. Пока солдаты оставались в училище, мы предавались этим проказам минимум два раза в день, и реакция солдат никогда нас не разочаровывала.

В других отношениях жизнь текла так же, как и в период правления Керенского. Заметная перемена произошла, лишь когда пришла новость о подписании договора в Брест-Литовске. Когда стали известны условия договора, мало кто из гардемарин думал о дальнейшей учебе. Большинство из них знали, что дни учебы сочтены, и впервые задумались об открытой борьбе с советской властью.

Условия существования Морского корпуса при большевиках все более и более осложнялись. Наконец случилось неизбежное: мы получили приказ о самороспуске. Месяцами ходили слухи о неминуемом упразднении старого Морского корпуса, мы к ним привыкли. Но как-то не верили этим слухам до того знаменательного дня, когда попрощались со своими сокурсниками и в последний раз вышли через ворота училища на широкую набережную Невы.

Более двух столетий своего существования Морской корпус выпускал моряков, служивших России верой и правдой. Со времени Петра Великого многие поколения морских офицеров получали в его стенах образование, и в течение этого времени корпус выработал своеобразные традиции и корпоративный дух. Ни одно учебное заведение России не совмещало более гармонично западную цивилизацию с национальной культурой, и ни одно из них не могло похвастаться большим патриотизмом и солидарностью своих выпускников.

Для гардемарин закрытие Морского корпуса было не просто определенной вехой – это было крушение надежного оплота в море хаоса и неопределенности. С этого дня каждому из нас приходилось пролагать себе курс самостоятельно.

В Петрограде нельзя было найти работы, с каждым днем становилось все труднее добывать пищу. После того как я провел две недели с родителями, было решено, что я поеду к своей младшей сестре и семье родственников за город, в поместье, где, по крайней мере, мы не будем нуждаться в еде. Я уехал в надежде забыть о городских беспорядках, но обнаружил, что революционная волна докатилась до деревни и что деревенская жизнь утратила свою ободряющую простоту.

Меня озадачили первые же встречи с друзьями из крестьян. Молодые и старики чувствовали себя в нашем присутствии неловко, в их отношении сквозила нарочитая отчужденность. Крестьяне избегали разговоров со мной, а крестьянки, издали заметив меня, делали вид, что заняты делами. Но вскоре мне стало ясно, что это просто уловка.

Под покровом темноты крестьяне один за другим прокрадывались тайком в наш дом. Когда за ними закрывалась дверь, они тут же освобождались от неловкости, задавали обычные вопросы, многословно извинялись за свое странное поведение. Крестьяне откровенно объясняли его причины: они не хотели, чтобы их беседы со мной были замечены, поскольку чрезмерное дружелюбие в отношении помещика и его семьи непременно обернется против них. Им не хотелось навлекать на себя гнев двух-трех коммунистов, представителей советских властей или чекистов, действовавших в районе усадьбы, которые являлись глазами и ушами нового режима.

Хотя эти новые государственные учреждения переживали младенческий возраст и не отличались в своей деятельности большой эффективностью, они могли поступать как им заблагорассудится. Вскоре после прибытия в поместье я впервые вступил с ними в контакт.

В углу нашей столовой висела икона Богородицы Новгородской в серебряном окладе. Она представляла собой замечательный образец русской иконописи и была заключена в массивную деревянную раму. День и ночь перед иконой светилась лампадка. Крестьяне соседних деревень весьма чтили икону и, как правило, просили во время церковных праздников дать разрешение нести ее во главе своих религиозных процессий, никогда не получая отказа. Подобная набожность стала причиной раздражения большевиков поселкового Совета, особенно в связи с тем, что она укрепляла узы между семьей землевладельца и крестьянством.

Однажды утром меня разбудил мальчик-слуга, который, затаив дыхание, сообщил, что через реку перебираются солдаты. Выглянув из окна, я увидел на платформе двигавшегося парома отряд численностью в 14–15 человек, некоторые из них остались на противоположном берегу охранять три повозки. Солдаты были с ружьями, и у меня не осталось сомнений, что они направляются к нашему дому. Я быстро оделся.