Когда Нина знала - Давид Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А ты что скажешь, Гили? – спрашивает Рафаэль. – Ты такая тихая». Я не говорю ничего. Ведь так или эдак, они уже сами все решили. Ведь так или эдак, они в мгновение ока отказались от фильма, который мы собирались снять, от моего фильма. Меня молниеносно отбрасывают куда-то в сторону. У меня удушье. Слишком я стара для внезапных творческих поворотов типа этого. И, честно говоря, меня бесит, что она за секунду околдовала Рафаэля и Веру, заставив их делать именно то, что хочется ей. И какой она мастер манипуляций! А с другой стороны, ну да, разумеется, с другой стороны… Но та новорожденная и та девочка из давних времен впиваются когтями в мою сонную артерию: только посмей перед ней растаять, нет никакой такой «другой стороны», ни на минуту не забывай, что она тебе сделала. И я иду и усаживаюсь в сторонке, на краешек тротуара и поднимаю опухшие глаза на своего папу, который подходит, и гладит меня по голове, и жалостливо смотрит на меня, и читает меня, как открытую книгу.
«Записывай, Гили, записывай все, и себя тоже».
Но прежде чем мы начинаем, проходит еще время. «Нина, – говорит Вера, – не сердись, пожалуйста, но я не могу продолжать, пока не проверю кое-что еще: ты правда уверена, что у тебя это самое?»
«Я больна, Вера. И я спячу, если ты продолжишь в этом сомневаться. Я больна».
«Ладно, ладно, не нужно так…»
«Сколько это у тебя?» – спрашивает Рафаэль.
«Сколько времени я знаю, что больна, или сколько времени мне осталось?»
«И то, и другое».
«Знаю по-настоящему, то есть знаю, что это наверняка то самое, уже полгода. Может, больше. Восемь-девять месяцев, примерно с января. – Она вздыхает. – Покамест я в очень неплохом состоянии. И, как ты видишь, вполне в себе. – Она смеется. – Просто пусть мне сэр напомнит, кто он такой».
Рафаэль смеется, но он, как и я, помнит, что на Верином дне рождения, в субботу, Нина не помнила имен Орли и Адили, Эстериных внучек, а также спросила Шлоймеле, Эстериного мужа: «А как поживает ваша супруга?» И тут же обратила это в шутку.
«А врачи?» – спрашивает Вера.
«Спасибо, здоровы, как коровы».
«Нина!» – простонала Вера.
«Смотря какого врача спросить. В среднем прогнозы, которые я слышала, дают мне от трех до пяти лет до того, как начисто потеряю память. До этого еще смогу быть самой собой, но на самом деле есть опасения, что потом я и еще пару лет смогу протянуть. Ой, как уж мы будем надо мной смеяться!»
Теперь моя очередь застонать. Из меня вырывается странный голос, наполовину крик, наполовину вой. Что-то тонкое и нелепое.
«Ты у меня прямо вытащила слова изо рта!» – говорит мне Нина.
Она подходит к Рафаэлю и кладет обе руки ему на плечи. «Теперь понимаешь, во что ты вляпался?»
«Я тебе сказал, что буду за тобой ухаживать».
«Но ты понимаешь, что это включает и помощь для моего ухода, когда время придет».
Он кивает. «Ты, Вера и Гили».
«Я? – Я подавилась. – Почему это я? При чем тут я?»
«Потому что Рафи в последнюю минуту даст слабину».
«А что я?»
«Ты размазня, но башка у тебя крепкая».
Она не смеется. И она не до конца серьезна. Она глядит на меня. Все это время между нами идет разговор по какому-то секретному каналу. Настолько секретному, что мы еще и сами не знаем, какая информация по нему будет передана.
«Гили, – говорит она после того, как эта минута подвела все итоги. – Мне легче, когда я знаю, что ты где-то неподалеку».
«Спасибо».
«Продолжим?» – спрашивает Нина.
Но Рафаэль еще не в состоянии продолжать. Просит о передышке. Передает камеру мне и шагает туда-сюда по этому узкому переулку и качает своей огромной башкой. Так же вот рычал и шатался по коридорам больницы, когда я сделала попытку к самоубийству. Потом он бомбардирует Нину всеми вопросами, которые забыл задать с тех пор, как она ему рассказала. И как это с ним всегда, он, когда напуган, не вытаскивает из воды, а топит.
Нина уже вернулась в свою обычную мерзопакостность, и в этом тоже благо, ее ответы на его вопросы коротки и саркастичны. Деменция, и потеря памяти, и умирание, и смерть мелькают в них с частотой знаков препинания. Она произносит их также со странным удовольствием. Ей нравится причинять боль нам, а еще больше себе самой. Я ее снимаю средним планом и приближаюсь к крупному плану. Мне знакомо это покалывание, которое гнездится в извилине душевной кишки.
Но Вера в последнем взрыве сопротивления не уступает: «Я еще не на сто процентов уверена, что ты… что у тебя то, о чем ты говоришь. Нету у тебя этого! Сама посмотри, насколько ты в норме! Откуда ты такое взяла? Это вообще наследственное, а я… у меня память отличная…»
Нина… Я вижу, что Верины сомнения ее изводят. Она с трудом собою владеет: «Но, может, это вообще от папы?»
«Как так от папы? Милош знал наизусть, может, сотню стихов».
«Но он умер молодым, и мы не могли знать».
И вдруг Вера бьет себя по губам в озарении: «Ой, его отец, Милоша… Твой дедушка… Когда я вернулась с Голи…»
«Что с ним случилось?»
«Случилось. Неважно. Глупости…» Вера плюется сухим плевком, на этот раз в левую сторону. Когда-нибудь я составлю справочник ее плевков.
«Что с ним случилось, мама?»
«Да, он бывало иногда заблудится, но неподалеку от дома, только внутри деревни…»
«Бинго!» – говорит Нина, и лицо становится серым.
«И жена привязывала ему бубенчик…»
«Избавь меня от…»
Вера прислоняется к стене дома. Рафаэль заходит в «Кабана Рояль», в туалет. Моет руки, моет лицо, смотрится в зеркало. Дверь слегка приоткрыта, так, что мы видим его в прямоугольнике света, как он оперся обеими руками о раковину, и вдруг голова его падает, как отрубленная. Он плачет. Он делает то, что ни Вера, ни Нина, ни я не способны сделать в этот момент, каждая из нас из-за своего собственного увечья.
«Продолжим?» – спрашивает Нина, когда он возвращается. У Нины вдруг возникла над нами какая-то новая власть. Не только ощущение, что нож болезни ее от нас отрезал, но и то, что она здесь с нами делает – будто ей добавили нечто еще, тонкий слой какого-то другого
