Записки диверсанта - Илья Старинов.

— Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у двери/Минуту спустя донесся приглушенный голос:

— Кто там?

— Свои! — радостно крикнул я.

— Кто свои?

— Да это я, Старинов!

— Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою. Залязгали замки. Один. Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.

— Входи, — сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину. Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо его тут же вытянулось.

— Ты?.. Ты откуда?

— Из спец-командировки.

— А почему во всем заграничном?

— Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.

— Вот оно что!.. За границей?! Мы топтались в передней. Мне не предлагали раздеться.

— Я что — не вовремя? Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.

— Ты извини, Илья… Но знаешь, время такое… Между прочим, недавно арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не состояли… Всегда генеральную линию партии признавали… Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.

— Ясно, — сказал я. — В оппозиции не состояли, никуда не ездили… Извини! Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука. Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь. Вышел на тротуар.

— Илья! Подожди! Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое, несчастное лицо.

— Илья! — он судорожно схватил меня за руку. — Не сердись! Пойми!.. Если бы ты приехал с Дальнего Востока… А то бог знает откуда… Ведь я работаю с секретными документами… У меня во всех анкетах написано, что из близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..

— Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем.. — Ты понимаешь?

— Иди!.. К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в «Метрополе» шла «Волга-Волга». Погиб Иван Георгиевич Захаров. Лучший друг не пустил меня к себе… Надо мной сгущаются тучи Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.

— Вы достойны высокой награды, — сказал маршал. — Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности. Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:

— Ждите назначения, товарищ Старинов!… Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу! Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний. И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал. Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина. Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко — один из моих друзей по партизанской школе в Киеве — в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знаме ни и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли. От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости — известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.

— Костя — честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, — всхлипывая твердила жена Шинкаренко. Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался… Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к Наркому обороны. Меня вызывали в НКВД. В НКВД Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.

— Не волнуйтесь, — слышу я. — Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно — дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.

— Но что я должен показывать?

— Не догадываетесь?

— Нет, — Хорошо. Мы вам поможем… Я не помню точной последовательности допроса, «Мы» все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром. Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.

— Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати — ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов — так называемые партизанские отряды? Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из «свидетеля» превращусь в Обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников. Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий". Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным…

— Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!

— Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.

— Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами… Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины. Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:

— На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но… возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение… Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое. Я видел только один выход — обратиться к Наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений. Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.