Доктор Данилов в тюремной больнице - Андрей Шляхов

В личной жизни мы с Люсей идем плечом к плечу, на равных. У обеих есть мужья. Мой, если честно, даже получше Люсиного будет хотя бы тем, что не только деньги зарабатывает, но и все, что по дому требуется, делает своими руками. По какому номеру звонить, чтобы сантехника или электрика вызывать, я не знаю. Потому что незачем. У меня муж есть, я замужем, за мужем, понятно?

Дети? Дети тоже, тьфу-тьфу-тьфу, нормальные. Моя дочь в Твери на преподавателя английского и немецкого учится, Люсина — на менеджера по туризму в Москве. Только у меня еще сын есть, двухметровый оболтус, которому суп приходится в салатницу наливать, чтобы не подливать то и дело добавки, а у Люси один ребенок. Но это ведь небольшая разница. С детьми как: или они есть, или их нет, в самом худшем случае они непутевые — наркоманят или из тюрем не вылезают.

Я женам осужденных никогда не сочувствую, потому что незачем. Это твой личный выбор, дорогуша, с кем тебе жить, от кого детей рожать и кому передачи носить. Нравится — ездишь на свиданки, таскаешь передачи. Не нравится — развод и девичья фамилия. С заключенным развестись просто, было бы желание. Если мужу дали больше трех лет, то для развода с ним достаточно заявления в ЗАГС, независимо от наличия общих несовершеннолетних детей.

А вот матерей я жалею. Рожаешь, растишь, надеешься, а получаешь… то, что есть. И не откажешься, своя ведь, родная кровиночка, вот и приходится мотаться по электричкам и автобусам с тяжелыми сумками, самой жить впроголодь. А как еще жить, если приходится содержать осужденного? Это недешевое удовольствие, и одними передачами здесь дело не ограничивается, уж я-то знаю.

Люся при каждой встрече жалуется на то, какой нынче больной пошел — скандальный, кляузный, по поводу и без него качающий права. И непременно скажет: «Хорошо, тебе, Лидусь, на тебя, кроме начальницы, никто голоса не повышает…» Это надо понимать так, что пациенты меня не терзают.

На гражданке как положено? За лечебный процесс отвечает заведующий отделением, за все остальное — старшая медсестра. Нагрубил кто-то из дежурных сестер, забыли про вечерний укол, не подали по первому писку судно, буфетчица «располовинила» котлету и зажилила масло, в туалете грязно… За все это (и за многое другое) нужно высказать старшей медсестре. А спокойно говорить у нас не умеют, привыкли выражать негодование на повышенных тонах, вот и орут: «Вы такие, вы сякие, не больница, а гадюшник какой-то!» Конечно, а как не быть гадюшнику, когда в каждой палате по нескольку гадюк лежит? В положение никто не входит, работать в больницах никто не хочет. Я понимаю — менеджером или охранником куда лучше и приятнее, чем полы мыть, горшки выносить, уколы делать и обеды привозить-раздавать. Да и выгоднее в несколько раз, в медицине заработки не ахти какие…

На меня, конечно, никто из больных орать не рискует. Попробуй только голос повысь или спорить начни, и пятнадцать суток ШИЗО обеспечены! Ну, и получаю я формально больше, чем Люся, потому что у меня надбавки и оклад за звание. Оклад копеечный, но болтают, что со следующего года повысят чуть ли не в четыре раза. Уже который год говорят, но получаем пока по-старому. И то хорошо, могли еще уменьшить.

Зато у Люси каждый месяц выходит слева раза в три больше, чем справа. Это я не придумываю, она сама хвастается. Во-первых, лекарства. Когда я в школу бегала, моя бабушка на свои таблетки в месяц три рубля с копейками тратила и охала, как, мол, дорого при пенсии в восемьдесят семь рублей. А сейчас на лекарства можно всю пенсию подчистую потратить, и еще не факт, что хватит. И бесплатно участковый врач всего не выпишет, будь ты хоть трижды инвалид и герой. У них свои перечни и нормы. Поэтому лекарства превратить в живые деньги несложно. Люся со своим заведующим не наглеют: списывают понемногу, не зарываясь, делят поровну, чтобы никому обидно не было. У нас же хрен что спишешь, потому что нечего.

Во-вторых, у Люси клиентура. Рука у нее легкая, характер отзывчивый, поэтому если кого-то (за плату разумеется, забесплатно только петухи кукарекают) надо проколоть или прокапать на дому, то Люся обычно не отказывает. Дополнительный заработок. У меня тоже рука в медицинском смысле не тяжелая и характер отзывчивый, только где мне клиентуру набирать? Среди спецконтингента? Каким образом? Ходить вечером по отрядам и уколы делать? То-то же…

В-третьих, Люсю благодарят часто. За многое. За то, что внимание уделит, новое постельное белье выдаст, место в тихой немноголюдной палате организует, какой-нибудь насущный вопрос решит. Мало ли поводов? Мало ли кому чего надо? Одной только благодарности за месяц набегает больше зарплаты.

От меня же пациентам нужны совсем другие услуги, в основном пронос запрещенного. На этом можно ой как неплохо зарабатывать, только вот беда — должность у меня не та. Не положено мне такими вещами заниматься, никто меня не прикроет, случись что, сделают из меня очередную козу отпущения. Сейчас очень модно разоблачать оборотней и чистить ряды, причем настоящих оборотней, тех, которые ежедневно сумками недозволенное носят, никто ловить не собирается, потому связываться боятся или в доле. Ловить предпочитают мелкую рыбешку, таких, как я или прапорщик Лутовинов, погоревший в прошлом году за попытку проноса мобильного телефона.

Лутовинов был прост, как три копейки: обернул телефон грязным носовым платком, таким, чтобы смотреть на него брезгливо было, не то чтобы касаться, сунул в карман. Зарядку и наушники, обернутые в целлофановый пакет, спрятал в банке с винегретом… Дали четыре года, еще повезло, что условно. О достойном завершении карьеры и скором выходе на пенсию пришлось забыть. Нет, я так не хочу. Если уж выпала мне судьба быть на зоне, только сотрудницей, а не осужденной.

Судьба… Сейчас и вспомнить страшно, кем я мечтала стать в школе. Артисткой больших и малых академических театров, вот кем! На меньшее я была не согласна. Приехала из своей уральской Тьмутаракани (ну, это я образно, для красного словца) в Москву, вся такая наивная и целеустремленная. Почему-то была уверена, что меня возьмут, ведь я такая талантливая… У себя, в засекреченном научном городке под Челябинском, я, может, и считалась звездой школьного драмкружка, выступала в музыкальном детском театре «Снежинки», в единственном городском театре. А в Москве такие талантливые на заводах у станка стояли, чтобы через двадцать лет по лимиту квартиру получить. Никуда меня не взяли, даже в училище циркового и эстрадного искусства. Да-да, я и туда пробовала. Это сейчас я тетя-трактор, а тогда была девочка-одуванчик. На поперечный шпагат садилась, колесом по школьному коридору пройтись могла… Даром, что ли, в секцию художественной гимнастики с детского сада ходила?

Но остались все мои таланты невостребованными, потому что поступила я в медучилище. Почему именно туда? Потому что туда не только принимали, но и обеспечивали общежитием. Домой возвращаться я не собиралась — стыдно, да и незачем. Думала, зацеплюсь пока в Москве и буду поступать каждый год, до тех пор, пока не поступлю. Настойчивость моя подогревалась личной драмой. Мой одноклассник и постоянный сценический партнер по драмкружку Рома Красиков уехал поступать в ЛГИТМиК (ЛГИТМиК — Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии, ныне Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства). Я была без ума от Ромы (в такого роскошного красавца просто невозможно было не влюбиться), а он ухаживал за Викой Козицкой, бездарностью с длиннющими ногами и кукольным личиком. На сцене признавался в любви мне, потому что Вике главных ролей никогда не доставалось, а в жизни — ей. Такой когнитивный диссонанс, как говорит моя дочь. Поэтому я просто обязана была стать актрисой, причем звездой. Чтобы Рома осознал, оценил, проникся… Мне очень хотелось, чтобы он осознал и оценил, а если очень хочешь чего-то, то это непременно сбудется, только как именно сбудется, уже другой вопрос.

С Ромой я столкнулась на работе, вскоре после того как вышла замуж, переехала к мужу в Тверь и начала работать в уголовно-исполнительной системе, в медчасти первого следственного изолятора. Рому, который стал аферистом, найдя в этой криминальной сфере применение своему актерскому таланту, привели, точнее, приволокли в медчасть избитого, всего в крови. Полез в драку с сокамерниками и огреб по полной, хорошо еще, что кости и внутренности целы остались. Я Рому опознала по имени и фамилии, потому что по лицу, опухшему и синему, его даже родная мать не узнала бы, а он меня вообще не узнал. Я к тому времени пополнела, лицо стало покруглее, глаза-васильки поменьше, и надвинутый чуть ли не на брови колпак сильно меняет лицо. Оно и к лучшему, что не узнал, лишние ниточки между сотрудниками и контингентом всегда осложняют жизнь всем. Плавали — знаем.

А можно было сказать: «Рома, здравствуй! Разве ты меня не узнаешь! Это ж я, Лида Старшова, только теперь у меня другая фамилия и жизнь…» Только попробуй, и сразу посыплются просьбы. Передать письмо, принести мобильный, устроить перевод в другую камеру, посодействовать, чтобы после суда отправили поскорее в хорошую колонию… Простота хуже воровства, точно сказано.