Танец на тлеющих углях - Инна Бачинская

Темнело, заморосил мелкий дождь. Она привела его в старый блочный дом, поднялась по нечистой лестнице на четвертый этаж, открыла дверь и стояла на пороге, дожидаясь. В тусклом свете прихожей Шибаев увидел, как она изменилась. Лицо осунулось и постарело, глаза смотрели затравленно.

– Эта квартира?..

– Это моя квартира, родительская.

– А они…

– Они давно не живут вместе. Мама в Польше, отец в Крыму. А квартира стоит пустая. Проходи.

И снова он пошел за ней, испытывая все ту же странную неловкость. Стандартное жилище не очень богатых людей. Диван, сервант с хрустальными рюмками, тусклый ковер на полу. Здесь действительно не жили: на всем лежала печать запустения, шторы были задернуты раз и навсегда – складки казались вырезанными из камня, мебель покрыта слоем пыли.

Шибаев сел на диван, затрещавший под ним. Ирина не предложила ему раздеться, забыла, видимо, и теперь он сидел, сунув руки в карманы плаща. Молчал, выжидающе глядя на нее, испытывая неопределенность, причину которой затруднился бы объяснить. Он много думал о том, что произошло, и теперь не собирался ничего ей облегчать.

Она села рядом, впервые взглянула ему в глаза и сказала:

– Саша, у меня большое горе, Толю убили…

Шибаев молчал.

Ирина заплакала. Слезы текли по ее лицу, она вытирала их ладонями. Он подавил в себе желание принести ей салфетку.

– Меня подозревают. Они требуют алиби, а я была в городе, одна. Толю убили в доме в Ольшанке, позавчера. Я даже не знала, что он вернулся. Я не была там с тех пор… В последний раз мы там встречались с тобой… Он не сообщил мне, что прилетает. Им это кажется подозрительным, они думают, он хотел застать меня врасплох…

Она смотрела на него с надеждой, ожидая, как милостыни, сочувствия, но он ничего не мог предложить ей и молчал угрюмо.

– Мне даже не с кем поговорить. Они думают, это я… Я тогда тебе сказала, что у нас все в порядке, чтобы ты не думал… будто я чего-то жду от тебя. Это неправда. Мы плохо жили. Он хотел развода, у него была женщина. Он сказал, что она ждет от него ребенка. А у меня не может быть детей. Я не соглашалась на развод, просила, плакала… унижалась. В Испании он был с ней. Все об этом знают, его друзья и на работе, он всюду бывает с ней… Он нанял адвоката Рыдаева, говорят, страшный человек! Моя жизнь рушилась, я была в отчаянии! И они это понимают, они уже допросили его сотрудников, считают, у меня есть мотив…

– Кто ведет дело?

– Со мной говорили двое. Капитан Астахов и полковник Кузнецов. Астахов не скрывает, что считает меня убийцей. Кузнецов – обходительный, вежливый. Как в романе, добрый следователь и злой следователь. У меня нет алиби, Саша. Они расспрашивали об отношениях с мужем, и я чувствовала, что они все обо мне знают. Толя был известный в городе человек. Они спрашивали о моих знакомых мужчинах. Но я не убивала Толю! Господи, абсурд какой-то! Я уже смирилась с тем, что он хочет бросить меня. Я никогда его не любила и замуж шла без любви… Это мне в наказание…

– О чем еще они спрашивали?

– Где я находилась позавчера с семи до девяти вечера. Он прилетел в шесть, не позвонил мне, это можно проверить… видимо, они проверили. Я не знала, что он в городе. По их версии – муж вернулся в неурочное время и застал меня… не одну. Они долбили одно и то же, только другими словами, снова и снова…

– Когда тебе сообщили об убийстве?

– В половине одиннадцатого в тот же вечер. Не только сообщили, но и привезли меня в Ольшанку. И я увидела Толю… на диване. Там были люди, яркий свет, фотографировали, снимали отпечатки пальцев с мебели, заглядывали в каждую щель, перетряхивали бумаги в секретере… Астахов – тот, что помоложе, капитан, так и впился в меня взглядом, а я смотрела на Толю и чувствовала, что сейчас упаду. Его ударили по голове, всюду кровь, на спинке, на подушке, на плаще… Люди вокруг суетятся, а он лежит, спокойный… и ему уже все равно… И я подумала, как все в жизни случайно… как хрупко и ненадежно… Это я должна была умереть, потому что смысла в моей жизни нет, а у Толи все было – работа, женщина, ребенок… Он переступил через меня, как через мелкое препятствие, без сожалений. Он ни о чем никогда не жалел и никогда не оглядывался. Он шел по жизни напролом, он был сильным, у него все получалось. Он протягивал руку и брал! Он и меня так взял, швырнул, не глядя, деньги на выставку, потом увез в Париж…

Она закрыла лицо руками. Плечи ее тряслись. И снова Шибаев не испытал ничего – ни жалости, ни сочувствия. Она говорила о себе и жалела себя и сознательно или бессознательно просила того же у него.

– Он ломал меня, как… траву, как сухую ветку, он оскорблял меня… – В голосе ее звучала страсть, она до сих пор сводила счеты с убитым, она ничего ему не простила. – Я его ненавидела! Но никогда не бросила бы… У меня была своя жизнь, были мои картины, дом, и я думала, что так будет всегда. И его женщина… их было много, но эта, которая ждет ребенка… я чувствовала, это серьезно, он просто забыл обо мне, он отшвырнул меня. Он хотел детей…

Она уже не плакала, а выкрикивала свои боль, обиду, страх. Не глядя на Шибаева, словно завороженная звуками собственного голоса, будто для одной себя. Потом, выдохшись, надолго замолчала, задумалась. Он тоже молчал, не зная, что сказать. И вдруг она произнесла, негромко, с такой страстью, что его мороз продрал по коже:

– Я желала ему смерти! Я мечтала, что разобьется его самолет или машина слетит с моста, и он утонет в реке, как его партнер… Или инфаркт! Я мечтала, что переживу его. – Она рассмеялась. – Я видела себя в черном, с цветами – белыми удушливыми лилиями, у его гроба. На лице вуаль, на шее бриллиантовое колье, мое любимое, голова опущена, чтобы никто не увидел, что я смеюсь… И свобода!

И тут Шибаеву пришло в голову, что, возможно, не все так просто, как ему кажется, что она не сводит счеты с убитым и не пытается вызвать к себе сочувствие, а исповедуется и кается. А он, Шибаев, здесь сейчас в роли исповедника, и она рассказывает ему о своих грехах, ему, единственному, о том, чего никогда и никому больше не расскажет! Она желала мужу смерти, и вот он умер! И теперь ей страшно, ей нужно выплеснуть из себя мутную гремучую смесь из ненависти, вины и страха…

Кто поймет, что творится в душе другого человека, особенно если человек этот женщина, тонкая и нервная, с одной серьгой и вообще художница? С легкой руки романтика-психолога Алика Дрючина запущенное им определение «женщина с одной серьгой» приобрело статус термина и даже диагноза. Шибаев не смог бы объяснить толком, что это значит, он лишь смутно чувствовал…

Он положил руку ей на плечо и встряхнул. Она запнулась и замолчала, словно ее выключили. Смотрела сосредоточенно на свои открытые пустые ладони.