Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свободная любовь
Философские любовные заботы Бовуар почти противоположны тому, что переживает Ханна Арендт. Та пыталась разрешить парадокс, как совместить, пользуясь словами из ее письма к Блюхеру, «большую любовь и собственную идентичность», а секрет любви Бовуар к Сартру, по ощущениям самой Симоны, с самого начала заключался именно в том, что они с момента возникновения их пары обрели хрупкую идентичность общего «мы». Если Арендт видит главную сложность в том, как вступить в любовный дуэт, не отказавшись от личной идентичности, то для Бовуар основная проблема в 1936 году состоит в том, как принять очевидные трещины в своей главной, единственной и единственно необходимой любовной связи, не ставя под угрозу и не теряя свою личную идентичность, которая уже экзистентциально интегрирована в этот дуэт. Она едва ли смогла бы дать вразумительный ответ на вопрос, кем она является без Сартра. И в будущем она не хочет отвечать на такой вопрос. Ведь она любит Сартра. Бовуар так резюмирует свою ситуацию зимой 1936–1937 годов:
Еще в большее смятение меня повергли глубокие разногласия, противопоставлявшие порой меня Сартру. Он всегда старался не говорить и не делать ничего, что могло бы испортить наши отношения; как обычно, наши споры бывали крайне острыми, но без малейшей досады. Тем не менее мне пришлось пересмотреть некоторые из постулатов, которые до тех пор я считала согласованными; я призналась себе, что ошибкой было объединять другого с собою в двусмысленности этого слишком удобного слова: мы. Определенные события каждый из нас проживал по-своему; я всегда утверждала, что слова не в силах отразить живую реальность: необходимо было делать из этого вывод. Я лукавила, когда говорила: «Мы одно целое». Согласие между двумя индивидами никогда не даруется просто так, оно должно бесконечно завоевываться. С этим я готова была смириться.[37]
Бовуар приходится против воли признать уникальность всякого личного опыта. Ничто на свете: ни слова, ни клятвы, ни страстные объятия – не может полностью преодолеть отдельность твоего бытия от бытия другого. Всегда остается зазор, если не пропасть. Это было такое фундаментальное и сбивающее с толку открытие, что Бовуар поставила его в один ряд с утратой веры в Бога, которую пережила в юности. По Канту, существование Бога было постулатом практического разума, вера в существование Бога имела функцию моральной опоры в этом мире, а для Бовуар вера в объединяющую силу их с Сартром любовного «мы» давала ей опору и надежду. И эту веру она стала терять после появления Ольги.
Так что же это такое на самом деле – свободная любовь? Может быть, даже самая близкая из всех мыслимых связей – это всегда открытый проект, требующий неустанного обновления и проверки в совместном бытии? И, если это так, стоит ли действительно сожалеть об этом?
Избирательное сродство
Осуществив освободительное прояснение тех ложных предпосылок, на которые опиралось существование каждого из них, Бовуар и Сартр в ходе кризиса отношений зимой 1936–1937 годов находят и новые способы их стабилизации. Разве что-то мешает включить в эти отношения и других людей, помимо Ольги? Например, в той же степени продвинутого, как и самоуверенного Жак-Лорана Боста, бывшего ученика Сартра, который еще год назад часто ездил с ним в Руан из Гавра? Или сестру Ольги Ванду Козакевич, на два года младше ее, которая мечтала выбраться из провинции и ничем не уступала сестре в открытости и жажде впечатлений. Бост, младший брат живущего в Париже писателя Жана Боста, осенью стал студентом Сорбонны. Ванда также вслед за сестрой перебралась в Париж. Разумеется, Сартр раздает им прозвища: Бост – это просто Маленький Бост, а поскольку право зваться Маленькой русской уже закреплено за Ольгой, Ванда становится Совсем маленькой русской.
Будто в шутку Сартр и Бовуар вскоре начинают называть их всех «семьей» и создают форму жизни, полную взаимного доверия и близости, находящуюся в абсолютной гармонии с их философемами, в своем развитии всё более конкретными. То, что связывает эту «семью» воедино, находится за пределами врожденных качеств или общего прошлого. Ответственность по отношению друг к другу, которую они берут на себя, является следствием того акта, который, по убеждению Бовуар и Сартра, является ядром всего человеческого бытия: максимально свободного выбора в пользу или против чего-то: за или против какой-то ценности, за или против какого-то проекта, какого-то обычая, жизненного пути или членства в сообществе! Причем решение в пользу такой свободы выбора, как и решение вообще совершать выбор, в данной ситуации именно для молодых членов «семьи» равнозначно решению выйти за пределы той жизненной модели, которую их семьи считали фактически предустановленной.
Ольга вспоминала потом, что младших само присутствие Бовуар и Сартра «гипнотизировало, как будто они были удавами» и они «делали всё, что[старшие] говорили, поскольку считали честью дружбу с ними»[38]; тем не менее посредством этого они приобретали гораздо большую свободу действий, чем можно было даже представить себе в той среде, из которой они происходили. «Семья» Сартра и Бовуар развивается как некий эксперимент проведения досуга на философской основе, в котором теория и практика ежедневно обогащают и активизируют друг друга, как и должно быть, по мнению философской пары. То есть это открытый экзистенциальный эксперимент.
Меланхолия
Независимо от того, как оценивать эту конструкцию с моральной точки зрения, одна ее характеристика несомненна: она была изматывающей. Особенно это относилось к тому человеку, в руках которого сходились все нити и который стремился к гармонии, то есть к Симоне де Бовуар. «С Ольгой, с Сартром, с ними обоими я засиживалась допоздна; Сартр отдыхал в Лане, Ольга – в течение дня, я – никогда. <…> Дожидаясь Сартра в кафе возле Северного вокзала, мне случалось закрыть глаза и отключиться на несколько минут»[39].
В начале 1937 года Сартр особенно нуждался во внимании, и не только из-за частичной утраты Ольги, увлеченной Маленьким Бостом. Несмотря на
