Есаулов сад - Борис Черных

Цыгане и Пушкин подняли чаши.

– Что это – романсеро? – спросил Пушкин. – Напев печальный?

– А послушай, – сказал Лорка, – и ты поймешь, что есть цыганский романсеро.

Цыгане мгновенно затихли.

Лорка начал говорить – не читать – романсеро обыденно и даже нехотя:

– Это было в праздник Сант-Яго,Когда фонари погаслиИ песни сверчков загорелись.На последнем глухом перекресткеЯ тронул уснувшие груди,И они расцвели мне навстречу,Как белые грозди жасмина.Крахмал ее нижней юбкиМне уши наполнил звоном,Как лист хрустящего шелкаПод десятью ножами.Деревья выросли выше,Потонув а потемневшем небе,Горизонт за рекой залаялСотней собачьих глоток…

– Грубо, – сказал Пушкин, но Лорка читал дальше:

– За колючим кустом ежевикиУ реки, в камышах высокихЕе тяжелые косыНа мокром песке разметал я…

Пушкин вскочил, глаза его вспыхнули словно агаты. Лорка, укрощая друга, опустил руку ему на плечо.

– Я снял мой гарусный галстук,Она сняла свое платье.Я снял ремень и револьвер.Она все четыре корсажа.

**** **** **** ****

– Она от меня ускользала,Но сети мои были крепки.И бедра ее метались,Как пойманные форели…

Пушкин захлопал в ладоши и закричал:

– Черт, черт его сподобил родиться! И ангел тоже! Ай да Лорка! – Он стал целовать Федерико, а тот отбивался и бормотал: «Дай, дай, доскажу!»

– Пусть допоет, – пыхнув трубкой, повелел старый цыган. – Уважь Федерико. Потом мы уважим тебя, Пушкин.

– Я мчался этой ночьюПо лучшей в мире дорогеНа лошади из перламутра,Забыв про узду и стремя.Я поступил как должно,Как истый цыган. Подарил ейШкатулку для рукоделья,Большую из рыжего шелка.И не стал я в нее влюбляться,Она ведь – жена другого,А сказала мне, что невинна,Когда мы к реке ходили.

Лорка замолк. Пушкин онемел. Молчали цыгане. Потом они подняли кружки и выпили до дна.

– Теперь твой черед, русский! – молвил старый цыган.

– Да я, право, в смущении, – залепетал Пушкин. – После сего божественного мадригала…

– Не смущайся, я знаю тебе цену, – сказал Лорка. – Будучи в России, ты умудрился написать об испанках то, негодник, что я не написал про русских девушек…

– Что же я написал, Федерико? Что возмутило тебя?

– Неужто запамятовал? «Она готова хоть в пустыню бежать со мной, презрев молву, хотите знать мою богиню, мою севильскую графиню?… Нет, ни за что не назову!»

Пушкин повинно потупил голову.

– Можно, я прочту не свое, а моего тезки. Вы не пожалеете, – Пушкин встал над костром, – нет, не пожалеете.

И опять цыгане онемели.

– И каждый вечер в час назначенный,Иль это только снится мне…

– Пушкин, полузадохнувшись, сделал паузу, так его пленяли эти строфы:

– Девичий стан, шелками схваченный,В огромном движется окне.И медленно пройдя меж пьяными,Всегда без спутников, одна,Дыша духами и туманами,Она садится у окна.И веют древними поверьямиЕе упругие шелка,И шляпа с траурными перьями,И в кольцах узкая рука…

Теперь нервно приподнялся Федерико Гарсия Лорка и слушал, опустив изнеможенно лицо.

– И странной близостью закованный,Смотрю за черную вуаль.И вижу берег очарованный,И очарованную даль.

**** **** **** **** ****

И перья страуса склоненныеВ моем качаются мозгу,И очи синие, бездонныеЦветут на дальнем берегу…

– Мне никогда не написать столь дивно, – сказал Лорка. – Эти томительные строфы забирают в плен. Мне кажется, правда, что в раннем отрочестве я слышал эти чудные звуки, кто-то напел их мне.

– Вполне мог слышать, – отвечал Пушкин. – Эти стихи сочинил мой ученик, может быть, превзошедший меня. В конце недолгого своего пути он, увы, заблудился и воспел революцию, революция сожгла его дотла…

Они, Пушкин и Лорка, грустно молчали.

– Русский, русский! Смотри! – юная цыганка сделала выступ маленькой ножкой, забренчали пять гитар, вразнобой, но обретая лад и как бы теряя его, и снова в лад. Цыганка пошла плавно, потряхивая плечами. Зазвенело монисто на ее груди.

– Хак! – выкрикнул старый цыган и выступил тоже.

– Хак! – вскричал Лорка, вызвал из толпы пожилую цыганку, они пошли по кругу, по кругу, и луг процвел.

– Это его старшая сестра Пресьоса, – сказал старый циган.

Скоро весь табор шел в круговерти. Юная цыганка вовлекла и Пушкина в танец.

– Ты черный и кудрявый. Уж не цыганка ли твоя мама? Ох, одного племени ты с нами, Пушкин! – вскрикнула цыганка, овевая его крыльями-руками, увлекая с луга в пойму реки.

Пушкин очнулся ночью, найдя себя возлежащим на ковре, костер теплился. Звезды сгорали в высоком поднебесье. Рядом сидел черноволосый мужчина, с ним уважительно беседовал Федерико.

– Проснулся, Пушкин? – Лорка протянул им кружки с вином. – Познакомьтесь и выпейте, соплеменники!

– Меня потянуло на запах мамалыги, – сказал незнакомец.

– Это Искандер, он из России, – сказал Гарсиа Лорка. – Он пришел после нас, мы его не застали. Нет, он не застал нас, но запах мамалыги помог нам. Он гнет нашу линию, Пушкин.

– Фазиль, – представился незнакомец. – Вообще-то я родом из Абхазии, но на моей родине заваруха, я вынужден жить в Москве.

Пушкин сказал, чуть помедлив:

– А что я говорил, дорогой Фазиль! «Свобода, свобода!». Теперь вы объелись этого сладкого дерьма?

Искандер ответил:

– Тебе, Саня, тридцать семь лет, а мне семьдесят, я внял тому, чему ты не успел внять, ибо ты жил, согласись, при деспотическом режиме.

– Ах, будто ты, Фазиль, большую часть жизни прожил не при деспотах, худших во сто крат…

– Свобода, Александр Сергеевич, – почтительно отвечал Искандер, – должна выбродить. Как выбраживает вино.

– О, он наш! – воскликнул Лорка. – Истинно! Свобода должна выбродить! Ее нельзя закупорить, она все равно взорвет бочку.

– Но бунт черни еще не свобода, дорогой Федерико, – сказал Пушкин.

– Народ не чернь, Александр Сергеевич, – отважно возражал Искандер. – Хотя народ может захлебнуться свободой. Как и вином. Надо соблюсти меру.

Пушкин сказал:

– София – мера всему. Вы не потеряли Софию, Фазиль?

Абхазец сокрушенно потряс кудлатой головой:

– Боюсь, потеряли, – сознался он. – Прости нас.

Старый цыган вмешался в разговор:

– И у нас потеряли Софию, а, значит, меру. Вот Федерико, любимец Испании. Он мог бы жить и жить… – и старый цыган осекся, проговорившись. Глаза его заполнили слезы.

– Не надо, Камборьо, – мягко увещевал Лорка, – мы вместе навеки. И Пушкин, и Блок, и я. Искандер тоже к нам сойдет. Бессмертные, мы опять заговорим, голос наш услышат заблудшие. В этом весь секрет. Нас убивают, но мы живы, и будем живы вечно.

Они снова пригубили вино. Лорка обнял Пушкина, они пошли от костра в ночь, храп лошадей у коновязей сопровождал их уход.

– Эй, погодите, – выкрикнул Искандер, – я хотел сказать, на прощанье, что все не так плохо, если пишутся эти строфы, послушайте…

– Читай, – сказал Лорка. – Нам пора. Светает. Но две строфы можно.

– В небе звезда. Зима.

Гости чужой земли,Ночью стучат в домаИрода патрули.Страх по домам снует.Полночь бледна, пуста.Где-то уже растетДерево для креста…Искандер замолк.

– Еще, Фазиль, – попросил Пушкин. – Кажется, ты прав.

– Вдруг соловей запел в кустах

Так, будто птица собираласьРазлить, размножить песнь в веках.И песня тут же оборвалась.Но уходящий запах чудаТревожил долго ночь земную.Но губы тонкие ИудыУже мокры для поцелуя.

– Кто он? – спросил Лорка.

– Тебе имя его ничего не скажет. Он родился много позже того, как ты ушел.

– Он русский, не спрашивая, говорю я, – сказал Пушкин. – И все же откуда он родом?

– Да из Рыбинска, – отвечал Искандер, – верхняя Волга.

– Дай Бог стать ему великаном. «Где-то уже растет дерево для креста», – повторил Пушкин. – Зябко и дерзновенно, друг мой Лорка.

– Ты выпей с ним, за нас, – сказал, обращаясь к Искандеру, Лорка. И они, Пушкин и Лорка, отдаляясь, потеряли голос.

Искандер видел – туман обнял их колени и торсы и скоро поглотил их совсем.

Март– апрель 1999

Благовещенск

Звездный час Венки Хованского

Через два года он сказал ей:

– Не рассчитывай на большее, чем это, ну, сама понимаешь. А дальше – ни, не получится. Там – она.

– Да?! – вскричала она. – А если я беременна?! А если я хочу родить девочку Тату? Таточка, доню моя, я рожу тебя назло блаженному твоему папеньке…

Он отвечал, что с Татой им не светит. Изба прохудилась, а и в худой нет прописки, родная милиция сгонит в любую минуту, зарплата, сама понимаешь, грошовая, туалет холодный, а за водой надо на колодец на Мухинской, – ей отказывали, да, ей отказывали.