Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- Да, да, как же, как же! Леон! Леон! - в ее голосе явно прозвучали нотки беспокойства.

Она бегло, но пристально взглянула на отца, и он уже вставал с кресла, нелепо растопырив руки, и шел к дяде. Дядя смотрел на него своими очень ясными, рысьими глазами.

- Профессор! - сказал он наконец негромко, каким-то надорванным, шедшим из самой глубины, голосом. Потом шагнул и остановился, выжидая.

- Ну, ну, голубчик! - сказал отец, подходя и тряся протянутую руку. Ну, ну, здравствуйте, здравствуйте!

Они неловко обнялись, и дядя поцеловал отца в лысину.

- Сколько лет прошло, а вы все еще такой же красавец, - сказал отец.

- А все-таки он постарел! - сказала мать, гладя дядю по плечу. Сколько тебе лет, Фридрих? Уже больше сорока пяти?

- Ну, постарел, - улыбнулся отец, все еще не выпуская дядю. Нисколько он не постарел, такой же, как и был. Вот я так, верно, стал уже старым псом... Ведь как-никак, а мне уже шестьдесят стукнуло.

Дядя смотрел на него, улыбался и молчал.

- Господи, - вдруг всполошилась мать, - ты ведь еще и племянника не видел! Ганс, Ганс! - обратилась она ко мне.

Но тут дядя широко шагнул, схватил меня легко на руки, подбросил еще и, держа перед собой (какой он был сильный: он держал меня на весу, и руки его даже не дрожали!), сказал:

- Ого, какой кавалер! Сколько же ему лет, Берта?

- Двенадцать исполнилось, - гордо ответила мать, глядя на нас с некоторым беспокойством.

- Кавалер, кавалер! - повторил дядя. - Ну, давай знакомиться. - И он крепко и, как мне показалось, искренне расцеловал меня в обе щеки. - Берта, а он, наверное, не знает меня, - повернулся он к матери. - А? Ведь не знает?

- Ну, что ты, Фридрих, - обиделась мать, - родного дядю - и вдруг не...

- А все-таки и не знает! - весело решил дядя. - Не знаешь ведь, кавалер, правда? Я молчал.

- Ну, конечно, правда. Так вот, разреши тогда представиться: твой родной и законный дядя, то есть брат твоей матери, Фридрих Курцер, которого ты обязан любить! Запомнишь это, малыш?

- Запомню, - сказал я, и мне почему-то стало очень смешно.

- О, молодец, люблю сговорчивых людей! - похвалил меня дядя. - Я тоже, хотя и не знал твердо о твоем существовании, но... - он быстро взглянул на мать, - но тем не менее привез тебе кое-что интересное. Ну, теперь это там, в автомобиле, а завтра... Да! - обернулся он к матери. - Надо распорядиться с моими вещами, я с собой взял только самое необходимое - два чемодана и одного слугу, больше ничего и никого со мной нет.

- А охрана? - неожиданно спросил отец.

- Охрана чего? - не понял дядя и опустил меня на пол. - Про какую вы охрану говорите?

- Ну, ваша, личная охрана, - улыбнулся отец.

- А, вы вон про что! - наконец раскусил дядя. - Ну нет, вы меня, наверное, не за того принимаете. Я только солдат, и никакой охраны со мной нет.

- Ну! - обиженно вскинулся отец, готовясь, очевидно, протестовать против ложной скромности дяди. - Я же отлично знаю...

- Марта, Марта! - закричала в это время мать. - Ведь тебе, наверное, надо умыться с дороги? Леон, что ты говоришь глупости, - быстро обернулась она к отцу, - какая еще охрана? Что, Фридрих на фронт, что ли, приехал?

- Именно! - весело воскликнул дядя. - Умница, Берта! Никакой охраны! Два чемодана, игрушка племяннику да старый попугай камердинер - вот и весь мой багаж!

Отец раскрыл было рот.

- Марта, Марта! - снова закричала мать. - Да где же она, Господи!

Но Марта уже стояла у порога комнаты, улыбаясь сдержанно и радушно.

- Все приготовлено, - сказала она почтительно и важно.

- Можно уже вносить вещи... - заторопилась мать. - Да, опять забываю, что ты еще не умылся с дороги, ей-Богу, совсем потеряла голову. Идем же, идем же в комнату. Господи, куда же Курт девался? Курт! Курт!

- Слушай, да ты не беспокойся, не беспокойся, Берта, у меня же есть человек! Он все сделает... Не трогай же своего Курта!

- А, - поморщилась мать, - как же так? Только что он был тут...

- Вы его лучше, верно, не трогайте, сударыня, - сказала Марта, - толку из него все равно не получится. Он лежит на клумбе, у него опять припадок.

- Эпилептик? - спросил дядя, проходя за матерью.

- Нет, просто слабое сердце,- ответила мать.- Но скажи же мне, пожалуйста, когда же ты...

Через открытую дверь вошел шофер, таща два огромных чемодана, и за ним камердинер дяди в черном пальто и какой-то очень фасонной, но не совсем новой, мягкой, островерхой шляпе. Он нес большую коробку, завернутую в серую бумагу. Но зря, совершенно зря дядя называл его старым попугаем.

Никак на попугая он не походил. Наоборот, это был еще очень крепкий, жилистый мужчина, лет сорока пяти, с великолепными ибсеновскими бакенбардами и очень неподвижным, холеным лицом. Войдя, он поклонился сначала отцу, потом матери и наконец мне. Но на Марту, стоящую около двери, он даже и не взглянул и прошел мимо, важно пронося в комнаты свой тонкий, одеревеневший корпус.

Когда все ушли, отец снова сел в кресло и стал поправлять фитиль у лампы.

- Да! - сказал он, во что-то вдумываясь. - Да, вот оно, это самое!

На открытой книге лежала ночная бабочка с острыми, блестящими крыльями. Отец осторожно поднял ее и положил на ладонь. Бабочка была уже мертва.

- Ну вот и началась новая, счастливая жизнь, - сказал отец, задумчиво рассматривая эту бабочку, и вздохнул. - Новая... Счастливая...

Глава девятая

На другой день Курт с утра зашел за мной, и мы пошли в сад ловить щеглов. Тут надо огово-риться. Я все время пишу "сад". Но это, конечно, не так. Не сад это был, а парк, и парк обширный, со множеством аллей, двумя прудами - большим и малым, - лужайками и даже несколькими небольшими рощицами. Принадлежал этот парк раньше отцу моей матери, владельцу крупной цветоводческой фирмы, снабжающей всю страну семенами экзотов, парниковой рассадой и живыми пальмами в зеленых кадках.

Мой дед раньше сам был садовником, полжизни работал в людях, и за садом ходил сам, допус-кая к себе как печальную необходимость только помощников - двух-трех учеников Высшей школы цветоводства, организованной им самим в самый год основания фирмы. Вот в ту пору у него и работал Курт.

Парк тогда был совсем не то, что сейчас. Говорят, он напоминал гигантскую россыпь драго-ценных камней, ибо в нем росли цветы, собранные со всех пяти частей света, и цветы, которые никогда не росли ни в одной из этих пяти частей. Я видел потом фотографии этих уродцев, необы-чайных по своей красоте, хилой хрупкости и нежизнеспособности, эдаких чудесных пришельцев с чужой планеты, лишь случайно попавших на нашу землю. Зона их распространения ограничива-лась одной большой оранжереей, где они жили в искусственной атмосфере, при искусственном свете, на какой-то искусственной, чуть ли не синтетической почве, созданной тоже моим дедом.

Мне до сих пор, к слову, не совсем понятно, как он, эдакий грубоватый, кряжистый, наполнен-ный звонкой кровью мужик, хотя и богатый, мог любить эту красивую дегенеративную жизнь, гибнущую от первого неосторожного прикосновения. Но он ее любил, выращивал и строил ей обширные, дорогие оранжереи, где, кажется, только вода и не была искусственной.

Вот к одной из этих оранжерей, находящихся в самой глуши, в конце сада, и повел меня Курт. И опять нужно оговориться - собственно говоря, никакой оранжереи здесь уже не было, она сгорела лет пять тому назад. Теперь на ее месте, между рыжих, замшелых кирпичей, осколков стекла, ставших мутными и радужными от времени и постоянной сырости, и черной, обгорелой проволоки - над всем этим запустением буйствовала пышная сорная растительность. С весны здесь поднимались вверх и вширь гигантские, почти черные сверху, нежно-серебристые снизу, лопухи, с лиловыми черенками, такие мощные, что казалось, их не возьмет даже коса. Они поднимались после первых же дождей и к началу лета стояли сплошной, непроходимой зарослью, совершенно скрывая от глаз развалины оранжереи. Росла здесь еще сердитая, тоже почти совершенно черная крапива, с острыми листьями и желтыми нежными сережками; вереск, издали похожий на канделябры, со всех сторон усаженные разноцветными крохотными свечками, кое-где полыхал еще несокрушимый грубый татарник с ненатурально красивыми листьями, точно вырезанными из железа, и пушистыми алыми цветами, конский щавель, чертополох и еще какие-то травы, такие же буйные, мощные, цепкие и несокрушимые. Мелкая трава росла только на самом краю полянки, здесь же она заглушалась совершенно. Чтобы пробиться через эту заросль, надо было захватить с собой хорошую палку. Раньше мы бегали еще сюда играть в индейцев. В середине бурьяна, где сохранилось углубление, выложенное кирпичами, и весной стояла жидкая зеленая тина, был выстроен наш вигвам.

Почему никто не догадался выкосить этот бурьян, убрать кирпичи и перегоревшее железо, заровнять уродливую ямину, наполненную мелким стеклом и наполовину заполненную тиной? Бог его знает, почему. Вернее всего потому, что никому она не мешала. К тому же сад был велик, для клумб места хватало, а новую, оранжерею никто строить не собирался.