Новый Мир ( № 10 2007) - Новый Мир Новый Мир

съесть все это дело до конца.

Не доели, голубям отдали.

Голуби и курицу едят.

И сидели в сквере, и гадали:

где голубки прячут голубят?

*        *

  *

Услышав небрежное помер,

почувствовав стенки аорты,

записываю новый номер

в телефонную книгу мертвых —

зачеркиваю замолчавший,

пером прорывая страницу.

Я буду звонить тебе чаще.

Я чаще смогу дозвониться.

* *

*

Возлюбленные тени, как вас много

внутри отдельно взятой головы!

Так вот что это значит — верить в Бога:

не верить в то, что мертвые мертвы,

подозревать: им холодно без крова,

и никогда не запирать дверей,

как завещал двудомный полукровка,

воскресший полубог-полуеврей.

*        *

  *

Город, в котором снег

пачкается в полете,

город, в котором смех

горек уже в зиготе,

город, в котором дитя

в утробе матерится, —

город, в котором я

умудрилась родиться.

*        *

  *

Как отмечу дэ-рэ?

Дыркой в календаре.

Что подарят родные?

Тапочки выходные.

Впору. В церковь зайду,

сорок свечек заду-

ю. Сорок четыре

года в прямом эфире.

*        *

  *

Нет ничего страшнее — стричь

младые ногти грудному младенцу.

Что по сравнению с этим дичь

с цепи срывающегося сердца?

Не совратит кормящую мать

бард, сирота, погорелец, скиталец…

Совсем прозрачные — не разобрать:

еще ноготь? Уже палец?

*        *

  *

Ребенок, на радость матери

научившийся выговаривать “р”,

эмигрант, с продавцом в супермаркете

преодолевший языковый барьер, —

восторженно, бойко, старательно…

Так в кукольные времена

Адам давал нарицательные,

Ева — собственные имена.

*        *

  *

Снег. Над балконом

флаги пеленок.

Первый, блин, комом

в горле ребенок.

Санки возила

по редколесью.

Мыла. Кормила

молочной смесью.

*        *

  *

рассказано наперебой

понятно только нам двоим

когда мы говорим с тобой

язык становится родным

не растолкуешь словарям

верлибром не переведешь

как сытно говорится нам

как благодатен наш галдеж

*        *

  *

праздник после праздника —

до конца недели

оливье из тазика

ложками в постели.

Чем-то жизнь порадует —

тем, что смерть отложит?

Прапрапраздник. Благовест

трех столовых ложек.

Запах оружия

Новиков Дмитрий Геннадьевич родился в 1966 году в Петрозаводске. Учился на медицинском факультете Петрозаводского государственного университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Дружба народов”, “Знамя”. Первый лауреат премии Бориса Соколова (2004) и Новой Пушкинской премии (2007). Живет в Петрозаводске.

Когда убивали свинью — детей не пускали смотреть. Стреляли обычно из ружья, или дед колол в сердце длинным, узким, как спица, ножом. Выпивали по стакану свежей крови. Потом бесстыжую тушу смолили, черевили, рубили топором, раскладывали по тазам. Тогда уже тазы хватали женщины, тащили на кухню. А там было жарко, весело и суетно. Даже Грише разрешали крутить мясорубку, и он, вначале брезгливо зажимавший нос и гасивший в себе тяжелые волны тошноты, потом увлекался и участвовал в общем веселье. Кровь — на колбасу, кишки — мыть; сердце, легкие, печень, почки — мелко рубить и с чесноком закладывать в толстый жгут, который назывался “сольдисол”. Пласты сала солить. Мясо — пожарить огромную сковороду для мужиков, а остальное — тоже солить, морозить, хранить. За всей этой суетой улыбчиво наблюдала свиная голова, готовая к холодцу. Только однажды Грише стало по-настоящему дурно — когда при нем ей отрезали уши и чудесный розовый пятачок, чтобы жарить отдельно.

А так — нет. Так — проходила брезгливость, жалость, и он с удовольствием вдыхал запах очеловеченной снеди. Особенно ему нравилось соленое мясо. Коричневое, пахучее, тянущееся вслед за зубами, рвущееся на них нежными волокнами — оно готово было через несколько часов. Во вкусе его, в лакомости кусков, в сытности виделась какая-то новая жизнь.

Самое страшное было — смотреть на него сзади, когда спина голая. Рука, лопатка, плечо — три дыры. Затянувшиеся, зажившие, но не шрамы, а дыры. Гриша спрашивать боялся, а сам дед никогда не рассказывал. Но и так было ясно, что автомат, и что в спину, и что выжить было нереально. Дед выжил. Только ходил теперь медленно и страшно кашлял по ночам. Так громко и хрипло, будто рассерженный, умирающий лев где-нибудь в африканской темноте, и Гриша часто просыпался, и спине было зябко и ежко — так и лежал целую вечность, не смея пошевельнуться и затаив дыхание. Потом дед замолкал, и потихоньку засыпал и Гриша, кутая нос в бабушкино одеяло.

Пахло оно непривычно и терпко. Вообще весь дом пропитан был запахами какой-то другой, забытой жизни — быстро кидающимися в нос, чуть только войдешь с улицы, и заставляющими невольно задумываться, вспоминать — что значит каждый. Вот этот, теплый, сухой, немного пыльный, известчатый, — русская печка. Не под ее, откуда всегда тянуло вкусной едой — блины ли, уха или жареная картошка, а верх, который так и назывался — “напечь”. “Не лазьте напечь”, — бабушка не ругалась, а так, на всякий случай говорила, чтобы кто-нибудь из многочисленной детворы мал мала не сверзился оттуда. Гриша был самым старшим из этой мелюзги и потому ответственным за всех. “Напечь” была застелена старыми желтыми газетами, поверх них лежали какие-то шкуры. Одна, он точно знал, — дикого кабана, с длинным жестким ворсом и желтой пряной мездрой. Шкурой можно было пугать младших, когда те, не зная удержу, оголтело бесились часы напролет. Другие — мирные домашние овчины, мягкие и какие-то беззащитные. Все это — теплая печь, крашенная белой сыпучей известкой, старые газеты, дикий кабан, послушные овцы — переплеталось, накладывалось друг на друга и давало тот запах деревенского дома, который навсегда застрял в носу, и стоило через много лет лишь вспомнить о детстве — он сразу явственно возникал, щемящий и сложный.

Печь была бабушкой. С запахом, с теплотой, со вкусом еды, которая постоянно томилась в теплом чреве ее, в огромных черных чугунах — неземная тайна была в их появлении на свет из яростной, багровой преисподней — ухватывали рогатыми ухватами. С крепким и тягуче-сладким, через каждый час, чаем из темного, закопченного чайника, который позже сменился блестящим, электрическим — и чаепития еще участились. Черный хлеб, политый постным маслом и посыпанный крупной солью, белый батон с сахарным песком — эти яства тоже были бабушкой.

Дедом был чулан. Небольшой, темный, сразу налево, после входа в дом, напротив кухни. Даже не чулан, а большой шкаф, завешенный тряпичной занавеской. Там стояли ружья. Туда Гриша забирался один, не пуская никого из малышни, и долго сидел в темноте, трогая холодный металл стволов и гладкое дерево прикладов. Они тоже пахли, ружья. Пахли опасно и тревожно. И зовуще, с какой-то мужественной ласковостью, с какой-то конечной ответственностью. Гриша сразу ощущал себя много старше, когда осторожно взводил курок, медленно потом нажимал на спуск. Боек сухо щелкал, и если в доме был кто из взрослых, особенно дед или дядья, то сразу начинали ругаться, говорить, чтоб не баловался. Еще в шкафу висела лесная одежда. Запах ее был похож на запах кабаньей шкуры, такой же дикий, но с металлической, искусственной отдушкой. И сразу выстраивалось родство их — одежды, ружей, шкуры кабана. Сразу становилось понятно, как и зачем все было — опасность, настороженность, азарт, выстрел, короткий взвизг, сучение ног, длинный нож в руках. Сухие листья под телом. Горячая кровь, которую жадно пьет осенняя земля. Чулан был дедом. Еще в нем висела шинель.