Что такое историческая социология? - Ричард Лахман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нам также нужно иметь в виду, что деньги и престиж — это не единственные параметры неравенства.
Как указывает Йоран Терборн (Therborn, 2006), продолжительность жизни, права человека на свободу и уважение столь же фундаментальны с точки зрения насыщенности и смысла человеческой жизни, как и обладание материальными благами. Он утверждает, что у каждого из этих трех параметров есть своя собственная динамика. Например, очевидно, что между доходом и продолжительностью жизни существует какая-то связь; впрочем, Терборн замечает, что нам нужно быть особенно внимательными к временам и местам, когда и где один из этих параметров расходится с остальными или соотносится с особыми причинными силами. По мнению Терборна, такие расхождения наиболее вероятны не столько внутри стран, сколько между ними. Огромный разрыв в продолжительности жизни, открывшийся с введением государственного здравоохранения и с получением доступа к продовольственному изобилию в богатых (но только не в бедных) странах в XIX веке, значительно сузился после того, как государственное здравоохранение пришло и в другие страны мира, но в последние десятилетия в Британии и еще некоторых богатых странах разрыв в уровне смертности между офисными работниками и работниками физического труда заметно вырос (Therborn, 2006, р. 20–22, 35–36; также см.: Sen, 1992). Анализ Терборна выполнен на макроскопическом уровне, и он не занимается подробным исследованием того, как производится неравенство в какой-либо локальной точке. Выявляемые им причинные силы действуют в национальном или глобальном масштабе. Польза его эссе не столько в том, что в нем действительно предлагаются решения, сколько в том, что оно обостряет нашу восприимчивость к проблемам, которые могут быть решены посредством исторического анализа.
Историческим социологам, занимающимся изучением неравенства, необходимо преодолеть фундаментальные проблемы, относящиеся к концепциям и данным, и найти способ адаптировать причинные модели к самым разным системам стратификации, существовавшим в обществах прошлого, а в некоторых странах мира существующим и до сих пор. У нас мало данных о доходах и богатстве до XX столетия, а те, что имеются, содержат большие пробелы. Как мы увидим, историческому изучению стратификации часто приходится прибегать к экстраполяции на основе локальных и фрагментарных данных[16]. В любом случае трудно сравнивать данные о современности и данные об историческом прошлом, поскольку между тем, как доходы и богатство накапливались в большинстве исторических обществ, и тем, как доходы и богатство понимаются в современных обществах, существует два фундаментальных различия. Во-первых, до наступления капитализма собственность не была частной в том смысле, в каком мы понимаем ее сегодня. Феодальное поместье не принадлежало кому-то одному, и считать его частной собственностью феодала (или считать крестьянское хозяйство собственностью той семьи, которая на ней работала) — значит противоречить действительности того, что у различных семей или корпоративных образований имелись взаимопересекающиеся права на использование земли и земельный доход. Где-то в других местах земля контролировалась племенами, чьи вожди владели ею не больше, чем президент США владеет Пентагоном или Папа Римский Собором св. Петра. Во-вторых, еще несколько сот лет назад именно семьи, а не индивиды получали доход и держали собственность (Adams, 2005; более подробно ее аргумент мы разберем в следующей главе о гендере). Семья ограничивала реальную способность индивида расходовать или отчуждать семейную собственность и направляла усилия каждого ее члена на зарабатывание доходов или накопление богатства.
Неравенство среди крестьянЧто же делать историческим социологам, желающим заниматься изучением неравенства до XX века, чтобы преодолеть ограниченность данных и трудности сравнения разных систем собственности?
Во-первых, они могут представить динамику неравенства в разных социальных системах. Модель того, как это можно сделать, предлагает Теодор Шанин (Shanin, 1972). Он проанализировал изменения размеров крестьянских землевладений в России за несколько десятилетий до революции 1917 года. Россия довольно долго оставалась преимущественно крестьянским обществом, и к началу XX века в ней уже существовал достаточно полный реестр землевладений, и именно это позволило Шанину предложить лучшее на сегодняшний день понимание крестьянской мобильности; кстати, в конце концов именно крестьянская мобильность помогает понять, как подавляющее большинство семей обретали и теряли свое положение в большинстве человеческих обществ на протяжении большей части человеческой истории.
Шанин приходит к выводу, что браки, количество детей и экономические неурядицы порождали циклическую мобильность. Дети из относительно благополучных в материальном отношении крестьянских хозяйств отделялись и создавали новые семьи с меньшими наделами, тогда как другим семьям удавалось получить наделы покрупнее. Как бы то ни было, Шанин приходит к выводу, что крестьянские семьи не были всего лишь пассивными жертвами демографических и экономических сил. Семьи объединялись в общины, чья активность проявлялась в таком распределении земли, при котором землепользование становилось более эгалитарным, а запрос дворян на более высокую ренту и запрос государства на налоги встречал отпор (причем в то же самое время капиталистические рынки создавали новые источники неравенства среди крестьян). К революции 1917 года эти движущие силы были трансформированы. Общины взяли под свою ответственность перераспределение земель дворян и богатых крестьян, усиливая середняков и изолируя кулаков. Это разделение среди крестьян подорвало сопротивление требованиям сталинской коллективизации.
Распределение богатства сказывается на распределении власти и наоборот. В столь общей формулировке этот тезис мог бы быть выдвинут, и действительно выдвигался, Марксом, Вебером и другими многочисленными социологами. Как бы то ни было, цель состоит в том, чтобы развивать теории, которые могут объяснить динамику взаимодействия между богатством и властью. Шанин выполняет эту задачу на материале России до и после революции 1917 года, показывая взаимодействие между богатством и властью на уровне крестьянских деревень сначала при царском, а затем и при советском режиме. Подобным же образом Ребекка Жан Эмай (Emigh, 2009) показывает, как экономические и политические вмешательства флорентийских дворян и купцов сказались на распределении крестьянских землевладений и на локальных властных отношениях в сельских окрестностях ренессансной Флоренции.
Целью Эмай не является объяснение флорентийской политической жизни. Вместо этого она хочет объяснить, почему даже несмотря на то, что условия
