Повелители сумерек - Василий Владимирский

После звонка мы остаемся в опустевший аудитории вдвоем. Ринат ко всему оказывается спортсменом, мастером спорта по дзюдо и разрядником по теннису. Мне все больше нравится этот парень, хотя я подозреваю, что в античной истории тот же Мучача даст ему сотню очков форы. Я завожу разговор про древних историков. Он подхватывает, мы проходимся по Плутарху, переходим к Тациту, от него к Светонию. Парень обнаруживает знакомство со всеми тремя. Я не замечаю, как не на шутку увлекаюсь беседой. От римлян мы переходим к грекам, перемываем кости Софоклу и Еврипиду, после чего возвращаемся обратно в Рим. Дуэтом ругаем Тиберия, сочувствуем Отону и Гальбе и наконец умолкаем. Я в полном восторге и вижу, что Ринат тоже доволен. Я жму ему руку, и мы на этом прощаемся.

Захожу в класс, умудрившись ни обо что не споткнуться. Стираю с доски «Птицерон — деградант» и оборачиваюсь лицом к классу. У меня возникает чувство, как у голодного оборванца, неожиданно попавшего на вечеринку со шведским столом, ломящимся от жратвы. Я даже зажмуриваю глаза, пытаясь разобраться в насыщающих воздух чувствах. Этим немедленно пользуется Женька. Оттопырив уши на манер Чебурашки и приладив на нос невесть откуда взявшийся складной театральный бинокль, он строит страшную рожу и машет руками, изображая полет. Это, конечно, я, Птицерон‑деградант. Группа заходится со смеху, сквозь прищур я отлично вижу, что не хохочут только трое.

Ринат и Натка не вызывают у меня удивления, но вот почему так серьезна обычно готовая прыснуть от выставленного указательного пальца Леночка? Причина, впрочем, находится сразу — Леночка влюблена. Объект приложения тоже определяется легко, и это, конечно же, не выделывающийся ради нее Женька. Я открываю глаза, бинокль падает с Женькиного носа и летит на пол. А я смотрю на Натку и не верю своим повидавшим крым и рым глазам — передо мной очевидный, сформировавшийся и набирающий силу любовный треугольник.

Отменяю опрос и начинаю разговор про императора Адриана. Похоже, эта тема представляет интерес разве что для меня самого. Бросаю Адриана на полдороге, сажусь за стол и вызываю к доске Мучачу. Даже тот бред, который он несет, не способен отвлечь меня от того, что происходит в классе. Ставлю Мучаче дежурную четверку и вызываю Круглову. На моей памяти это первый раз, когда Леночка элементарно не готова. Я решаю пощадить Натку. Вышедший к доске Ринат бойко клеймит Домициана и его присных, но делает это на автомате. Под конец он начинает путаться в именах. Звонок.

Захожу в класс, пребольно ушибившись о ручку двери. Привычно иду к доске стирать надпись. Надписи нет. Причина налицо, и лицо это — Женькино, на нем красуется сказочный фингал, как раз под правым глазом. Атмосфера накалена до предела, у меня начинается легкое головокружение от избытка окружающей пищи. Ринат с Леночкой переместились на камчатку. Он держит ее за руку, при всем честном народе. В классе присутствует все что угодно, кроме интереса к Древнему Риму.

Я объявляю амнистию. Говорю, что семинар отменяется ввиду некоего моего недомогания. Распускаю группу.

Вечером у меня гостья. Я наливаю Натке дежурный чай и прошу ее почитать стихи. Она отказывается, тогда я берусь за гомеровскую «Илиаду». На момент похищения Елены Натка уже с трудом сдерживает слезы. Я захлопываю книгу.

— Рассказывай, девочка, — говорю я.

— Нечего рассказывать, Андрей Иваныч. — Наткины щеки становятся пунцовыми, даже веснушек не видно.

Только теперь я обращаю внимание, насколько она похудела — склонность к полноте исчезла без следа, передо мной стройная, даже худощавая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице.

— Нечего рассказывать, — повторяет она. — Вас уже пригласили на свадьбу?

— Какую свадьбу? — делано удивляюсь я. — Ты что же, выходишь замуж, моя принцесса?

Эта фраза ее добивает. Натка плачет в три ручья, а я смотрю на нее. Я могу освободить ее от этого за минуту. Привычная для меня процедура, и все — я исцелю ее от первой и неразделенной любви, причем с несомненной пользой для себя.

— Свадьбы не будет, Ната, — говорю я.

— Что вы сказали, Андрей Иваныч? — Натка отнимает руки от заплаканного лица. — Что вы сейчас сказали?

— Я сказал, что свадьбы не будет, — твердо повторяю я. — Ты поняла? Не бу‑дет. А сейчас иди, пожалуйста, домой, я должен подумать.

Она уходит. На манер утопающего, хватающегося за протянутую соломинку, Натка цепляется сейчас за слова старого чудака и маразматика. Я остаюсь один.

Я один вот уже больше пяти веков. Когда‑то моя раса была многочисленна. Мы умели то, что было недоступно простым смертным. Мы умели брать человеческие чувства и, питаясь ими, жили вечно. Я и мои братья и сестры. Одни из нас брали силу, другие — ненависть, третьи — стойкость, мужество, выносливость, отвагу. И лишь очень немногие брали любовь. Люди обожествляли нас, молились и строили нам храмы. Потому что мы умели не только брать, оборотная сторона также была в наших силах. Мы могли отдавать, но отдавали мы только избранным, самым достойным или тем, кто помогал нам достичь наших целей. Потому что, отдавая чувство, мы должны были взять его у людей в сотни раз больше, и основная часть исчезала бесследно во время передачи. Моя сестра Афродита отняла любовь у граждан трех греческих городов для того, чтобы одарить ею Елену. Другие мои родичи отнимали силу у сотен троянских воинов, чтобы дать ее Ахиллесу, и у сотен греков, чтобы одарить ею Гектора.

Нас больше нет. С упадком Греции и Рима нас объявили врагами рода человеческого. О нас слагали дурацкие легенды. Пошла злая молва, что мы якобы наводим порчи, пьем кровь, встаем из гробов по ночам. Нас стали называть вампирами, вурдалаками, упырями. Нас отлавливали и истребляли. Осиновые колья, серебряные пули… Я потерял последнего брата больше пятисот лет назад. И вот с тех пор я один, и шестой век скрываюсь под нелепой личиной, чтобы избежать разоблачения.

Я выхожу из дому и иду по сонному городу. Я забираю любовь. Беру у тех, кто ее недостоин. Беру у неверных мужей, спешащих домой под женино крыло от не менее неверных любовниц. Беру у случайных клиентов дорогих и дешевых шлюх. Беру у привалившегося к фонарному столбу сутенера и запирающего водочный ларек торгаша. Я беру любовь у сотен людей. У каждого понемногу — настоящей любви в них нет, есть только ее суррогат, но я беру то, что есть.

Я хожу по городу всю ночь и под утро полон любовью почти под завязку. Тогда я направляюсь в университет.

Я вхожу в класс, нет, не вхожу, влетаю энергетическим вихрем. Они все передо мной, вся группа, моя любимая четвертая А. Я прошу, нет, приказываю всем встать. Они подчиняются. Я вызываю их к доске одного за другим, смотрю им в глаза и выпроваживаю за дверь. И я забираю. Нет больше любви у Ленки Кругловой. Не меньше месяца пройдет, прежде чем Мучача трахнет очередную первокурсницу. Поживи хотя бы несколько недель спокойно, Женька.

В результате в классе остаются только Натка и Ринат. И я забираю у Рината его любовь, забираю всю, без остатку. И возвращаю обратно вместе со всем тем, что забрал до этого.

Я спотыкаюсь на ровном месте и чуть не падаю. Очки слетают у меня с носа и разбиваются. Я хватаюсь за стол, чтобы не свалиться.

— Идите, дети, — говорю я, — идите.

На свадьбе шумно и яблоку некуда упасть. Гости уже порядком поднагрузились, да и я, признаться, не удержался. Женька встает, его качает из стороны в сторону. Он вынимает из кармана исписанный лист бумаги и требует тишины.

Женька произносит речь. Я не слушаю, я смотрю на молодых. Смотрю в ошалевшие от счастья огромные Наткины глаза, в не менее счастливые глаза Рината.

— Да будет ваш союз скреплен священными узами, — орет между тем подвыпивший Женька, — узами Гименея!

Я вздрагиваю. Меня только что назвали по имени, впервые за последние две тысячи лет.

Сергеи Чекмаев, Пауль Госсен

Готик‑блюз

Сначала дорога петляла меж невысоких оград общинных выпасов. Пожухлая осенняя трава и изъеденные непогодой замшелые камни навевали уныние. Потом луга закончились, дорога пошла на подъем, с каждым новым поворотом становясь все хуже и хуже. Вместе с ней на горные склоны карабкался лес. Осенний лес — темный и пустой, с голыми ветками, холодным туманным маревом у земли и запахом прелых листьев.

Темно‑вишневый «мерседес» не первой свежести неспешно накручивал километры серпантина. В уютном, теплом салоне совсем не хотелось думать, что вокруг царит промозглая осенняя сырость. Звук мотора глушило разухабистое диско местной радиостанции. Девушка, сидящая за рулем, покачивала головой в такт музыке.

Неожиданно приемник замолк, послышался треск помех.

— Мартин! Оставь, пожалуйста. Хорошая музыка…