Помни о доме своем, грешник - Василий Гигевич

А больше ничего не было, словно я и на самом деле попал в тот сказочный ноль, и поэтому у меня будто бы и не было да и не могло быть длинной пустой дороги из лаборатории на квартиру, где повсюду, куда ни глянь, были книги, книги, книги, которыми я стремился заменить себе маяк, где, как часто говорил Олешников, Эйнштейн мечтал устроиться служителем, будто в моей жизни не было холодных завтраков и такой же холодной кровати, не было темных ночей, когда я вставал с кровати и бесцельно, словно привидение, блуждая по полуосвещенным улицам, смотрел на город как на что-то огромное и живое, что уснуло до того ясного солнечного мгновения, когда это огромное живое снова погонит по улицам-нервам машины и людей, и тогда все наполнится другим смыслом, который человечество так одержимо уже многие столетия ищет в стуке печатных машинок, в газетных статьях, в чертежах на белых ватманских листах, в работе станков и машин, предельно быстром движении ленты Главного конвейера.

…И в любой работе тоже.

Я не был исключением. Я не мог быть исключением. И это приносило мне страдания.

А потом все стало проясняться. Я, наконец, сумел вытереть ладонью мокрое лицо и, наконец, стал глубже и легче дышать — словно после темной ночи наступил рассвет. Тогда я почувствовал, как все перевернулось, будто и на самом деле, побывав в том загадочном поле, я попал в другой мир, в тот антимир, о реальном существовании которого столько рассказывал Олешников, и сейчас, словно неразумный ребенок мог рассматривать большую и мудрую Михайловну, понял, что я со своими проблемами всего лишь путаюсь под ногами последних житивцев, как этих, которые только что сидели на скамейке у хаты, так и тех, что доживали век в одиночестве, ибо школа уже почти закрыта и дворы зарастают не только у меня, Олешникова и Лабутьки, а те последние сыновья и дочери житивцев, что приезжали в Житиво на субботу и воскресенье из дальних и близких Березовов, хотя и пытались честно привыкнуть к низковатому небу, но почему-то ничего у них не получалось, и поэтому, напялив на себя адаманистые брюки и сорочки, прихватив из кубла сала, под грохот и песни счастливых и вечно веселых приемников и магнитофонов, они снова убегали в далекие и близкие Березова, оставляя старикам, как за откупление грехов, как за предательство, красненькую десятку.

А некоторые, более совестливые, даже две.

Тогда мне ничего не оставалось, как вставать и плестись со двора, только не следом за мужиками, а на огород, где зеленел картофель — я поплелся к тому осушенному болоту, через которое когда-то мы вместе с Олешниковым и Лабутькой бегали в школу.

Миновав болото, я пошел вдоль Житивки, мимо той будки на берегу, где тарахтел моторчик, подававший воду на колхозные поля, и еще дальше, через мост, за которым в лесочке красовалась новая двухэтажная школа, мимо кладбища, с высокого обрыва которого я увидел Лысую гору, вершина ее была когда-то скрыта сосняком и ельником, а сейчас она разворочена, наполовину срыта мощными бульдозерами, и там, как символ человеческой силы, возвышалась электроопора, к которой протянулись провода…

Только здесь, на пустом берегу Житивки, вдали от Житива, когда я снова услышал ровный шум бора за рекой, тогда я всем телом ощутил теплое мягкое солнце, светившее, казалось, только для меня, когда снова услышал тревожный крик чибиса, который с неожиданной болью полоснул по душе, стало мне чуть-чуть легче, и смог я спокойнее вспоминать минувшее, тот день, когда сказал Олешникову и Лабутьке об адаманах. И заодно показал им микрофотоснимки.

— Этого не может быть, — прошептал тогда Олешников побелевшими губами.

— Что, может, ты запретишь им существовать?

— Тогда надо промолчать.

— О чем?

— О том, что они как две капли воды похожи на людей. Пусть мир вертится, как и вертелся. Видимо, не только один человек может быть счастлив в неведении, но и все человечество. Некуда нам торопиться с козами на торг — так говорили когда-то в Житиве.

— Почему нам следует молчать? — в своей одержимости я еще ничего не понял. И понимать не собирался.

— Начнется то же самое, что началось после создания ядерного оружия. Если не хуже. Ибо тогда была открыта безумная сила, что сеяла смерть вокруг, а здесь начнется спекуляция на человеческой психологии. И неизвестно еще, что страшнее…

— Неужели ты думаешь, что научные открытия служат погибели людской?

— Об этом ты лучше у Лабутьки спроси. Что тут долго размышлять, если горький опыт мировой истории за плечами маячит. Сами не заметили, как дожили до того, что из-за случая, даже из-за слепого случая может разгореться такой пожар, который испепелит всю цивилизацию.

Слушал я Олешникова, и в моем сознании вдруг что-то промелькнуло. Как будто дубина какая… Потом безо всякой причины железный меч появился. Потом пушка двуколая… Машина-душегубка, колючая проволока, будка для часового и человечьи кости… И еще я увидел голое поле за Житивом и на нем камни у самой дороги — все, что осталось от бывших фундаментов. Когда-то там хаты стояли, а потом люди сожгли людей… И все это постепенно стал накрывать черный гриб — навечно…

— Так что, ломаем его, твое творение? — я кивнул головой на электронный микроскоп. — А заодно и микрофотоснимки с этими… землячками. В огонь их, чтобы никто и никогда больше не видел, а нам — будто приснилось.

И тут наконец впервые подал голос Лабутько — полысевший, согбенный, куда девалась его шевелюра:

— Какими вы были, такими и остались. Как говорят, горбатого могила исправит. Неужели не понимаете, что та же история доказывает — выход не в этом…

— Почему?

— А вот почему, — и тут он подсунул нам полурасшифрованные тексты своих знаменитых брусков. — Я думаю, что это — тоже их работа. Так что надо делать сообщение. Если не мы, то другие ученые их увидят и откроют. Поймите хотя бы одно: мы все сейчас будто на телеге, покатившейся с горы, а коня, что в оглоблях, уже не удержишь…

Только потом, когда все вокруг загудело-зашумело, как у нас, так и за границей, я стал все чаще и чаще вспоминать слова Олешникова о счастье и незнании всего человечества…

Однако тогда я надеялся: год-второй — и я найду сыворотку против адаманов и с адаманами будет то же, что с вирусами тифа, чумы, холеры и всякой другой заразы, с которой человечество потихоньку справлялось».

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

«Могу смело сказать, что я здесь вовсе не виноват. Все мы, технократы, здесь не виноваты, ибо мы свое дело сделали на отлично — подарили человечеству такую грозную силу, которая им, людям, и не снилась, которая, как мы надеялись, должна принести людям счастье и радость.