Сила обстоятельств: Мемуары - Симона де Бовуар

Недруги Сартра поддерживали кривотолки, окружавшие экзистенциализм. Такой ярлык навешивали на все наши книги, даже довоенные, и на книги наших друзей, в том числе и Мулуджи; а также на определенную живопись, определенную музыку. Анне-Марии Казалис пришла мысль воспользоваться этой модой. Подобно Виану и некоторым другим, она принадлежала одновременно и литературному Сен-Жермен-де-Пре, и подвальному миру джаза. Разговаривая с журналистами, она именовала экзистенциалистами окружавшую ее группу и вместе с тем молодежь, слонявшуюся между «Табу» и «Перголой». Пресса, в особенности газета «Самди суар», финансово заинтересованная в успехе «Табу», разрекламировала его. Осенью сорок седьмого года не проходило недели, чтобы не сообщалось о тамошних потасовках, празднествах, завсегдатаях, писателях, журналистах. Анна-Мария Казалис с готовностью фотографировалась и давала интервью. Тогда же начали проявлять интерес к ее подруге, толстушке Тутун, превратившейся в красивую девушку с длинными черными волосами: Жюльетт Греко. Сартра, любившего молодежь и джаз, раздражали нападки, направленные против «экзистенциалистов»; шататься, танцевать, слушать, как Виан играет на трубе, в чем тут преступление? А между тем все это использовали для его дискредитации. Какого доверия может заслуживать философ, чье учение подвигает на оргии? И можно ли верить в политическую искренность «властителя дум», ученики которого живут только ради развлечений? Вокруг его имени поднималось еще больше шума, чем в 1944–1945 годах, только более гнусного; пресса Сопротивления не устояла, возвращалась профессиональная журналистика, которую не пугала никакая подлость. Относительно Сартра приводилось множество деталей, смешных или обидных и всегда абсолютно ложных — как, например, жемчужно-серая шляпа, контрастировавшая с небрежностью его костюмов, которую он в ту пору, когда был преподавателем, каждый месяц кокетливо заменял будто бы новой. Так вот, Сартр никогда не носил шляпу. Взгляды, устремлявшиеся на нас в общественных местах, были испачканы этой грязью, и я разлюбила куда-либо выходить. В феврале нас пригласили в Берлин на генеральную репетицию «Мух». «Главное, — сказал нам Шпербер, с которым мы встретились, — не ходите в советскую зону: какой-нибудь автомобиль останавливается у самого тротуара, открывается дверца, вас хватают; и никто вас больше никогда не увидит». Мне было не по себе, когда я садилась в поезд на Берлин: увидеть немцев, разговаривать с ними — мне делалось больно от этой мысли. Ну да ладно! Когда-то меня учили: вспоминать — это значит забывать; время бежало для всех, оно бежало и для меня Как только я попала в Берлин, моя враждебность была обезоружена: всюду руины, сколько калек и какая беда! Александер-плац, Унтер-ден-Линден — все было разбито вдребезги. Монументальные ворота открывались в никуда, на развороченных фасадах криво висели балконы. Как писала в «Тан модерн» Клодина Шонез, здесь зонтик и швейная машина на столе для вскрытия не показались бы неуместными. При чем тут расстройство ума, бредили сами вещи. А я собственной персоной шла посреди обломков легендарного кошмара: канцелярии Гитлера. Мы жили во французской зоне, в предместье, где сохранились несколько вилл; питались мы у атташе по культуре, у частных лиц или в клубах. Однажды, получив талоны, мы попытались пообедать в одном берлинском ресторане, но нам дали лишь тарелку бульона. Мы разговаривали со студентами: не было книг, даже в библиотеках, есть было нечего, а тут еще холод, ежедневные часовые или двухчасовые поездки и неотвязный вопрос: мы ничего не сделали, так справедливо ли расплачиваться? Проблема наказания волновала всех немцев. Некоторые считали, особенно среди левых, что надо быть бдительными и не забывать своих ошибок; такова была тема фильма «Убийцы среди нас», который показывали в русской зоне. Другие с горечью переносили нынешние беды. Цензура не давала им слова; однако публикации и театральные постановки обходили ее, играя на множественности зон: американцы соглашались, чтобы высмеивали русских, русские — американцев. Мы присутствовали на одном ревю, отличавшемся мрачным юмором и являвшем собой сатиру на оккупацию. Постановка «Мух» привела нас в замешательство; пьеса была поставлена в экспрессионистском стиле, с ужасными декорациями: храм Аполлона походил на внутренность бункера. Мне не понравилось, как ее играли, а между тем зрители горячо аплодировали, ибо спектакль призывал их отбросить угрызения совести. На своих лекциях — куда я не ходила, предпочитая бродить по руинам, — Сартр повторял, что лучше строить будущее, чем оплакивать прошлое. Мы совершили прогулку по советскому сектору, даже не заметив, как там очутились, и никакой автомобиль нас не похитил; но двое русских, которых мы встретили у атташе по культуре, вели себя крайне холодно. И когда нам частным образом показали фильм «Убийцы среди нас», никто не вышел нас встретить — ни режиссер, ни директор кинозала. И все-таки это не причина, полагал Сартр, чтобы действовать заодно с американцами, желавшими полностью завладеть его особой, — совсем напротив. И потому он согласился лишь на неофициальный ужин у одной американки, которая хотела познакомить его кое с кем из немецких писателей. Когда дверь отворилась, мы оказались перед лицом двухсот человек. Это была западня: вместо ужина Сартру пришлось отвечать на вопросы. Там присутствовала Анна Зегерс, такая лучезарная со своими белыми волосами, очень голубыми глазами и ясной улыбкой, что я почти примирилась с мыслью о старении. Она была не согласна с Сартром. «Мы, немцы, — утверждала она, — нуждаемся сегодня в угрызениях совести». После этого вчера мы были приглашены на обед в советский клуб, и на сей раз русские немного оттаяли: совсем чуть-чуть. Сартр сидел между русской и немкой, которая попросила его надписать книгу; он выполнил ее просьбу и не без смущения повернулся к другой своей соседке: «Думаю, что вам автографы кажутся глупыми…» — «Почему же?» — возразила она и оторвала кусочек бумажной скатерти, однако муж посмотрел на нее с таким видом, что она скатала бумагу в шарик. От Германии, когда мы оттуда уехали, у нас осталось тягостное впечатление. Мы никак не могли предвидеть «чуда», которое через несколько месяцев преобразит ее.

Примерно в это время Альтман и Руссе имели долгую беседу с Сартром. Из всех людей, которых мы встречали у Иза-ра, Давид Руссе был если не самым интересным, то, по крайней мере, самым внушительным по размерам. Мерло-Понти поддерживал с ним связь до войны, в ту пору, когда Руссе был троцкистом, а потом описал нам его после возвращения из концлагеря: он превратился в жалкий скелет, утопавший в японском халате, и весил всего сорок килограммов. Когда Мерло-Понти познакомил нас с ним, Руссе уже вновь обрел свою тучность и зычный голос; у него не хватало зубов и один глаз закрывала черная повязка, отчего он походил на корсара. В «Ревю интернасьональ» мы сначала прочитали его очерк «Концентрационный мир», потом «Дни нашей смерти»: меня восхищала воля к жизни, освещавшая его рассказы. Руководствуясь «воззванием», подготовленным у Изара, он трудился вместе с Альтманом и некоторыми другими над созданием «Революционно-демократического объединения» (РДР). Речь шла о соединении всех социалистических сил, не примкнувших к коммунизму, дабы построить вместе с ними Европу, независимую от двух лагерей. Им хотелось, чтобы Сартр вошел в руководящий совет. Я опасалась, что, ввязавшись в эту авантюру, он понапрасну потратит много времени: мы столько потеряли его у Изара! Но Сартр возразил, что он не может проповедовать ангажированность и вместе с тем устраняться сам, когда представляется возможность действовать. Создание Коминформа, а затем «Пражский переворот» 25 февраля усилили антикоммунизм и военный психоз. Американцы отменяли свои поездки в Европу. Во Франции никто не собирался складывать вещи, но разговоров о русском нашествии было много. Сартр полагал, что между компартией, равнявшейся на СССР, и обуржуазившейся СФИО можно было занять определенное место. Поэтому он подписал манифест, присоединившись к Руссе и его товарищам, и 10 марта на пресс-конференции они развивали тему «Войны можно избежать», 19 марта в зале «Ваграм» они устроили митинг: пришло огромное количество людей, и движение пополнилось новыми членами. Бурде туда не вошел, но поддержал движение статьями и со своей стороны начал в «Комба» кампанию за мир и европейское единство. Но, несмотря на эту поддержку, РДР нужна была собственная газета. Сартр счел бы нормальным, если бы Альтман, который вместе с Руссе был одним из основателей газеты «Франтирёр», сделал из нее орган движения, но он отказался; пришлось довольствоваться двухнедельным изданием «Левые РДР», первый номер которого вышел в мае и явно не блистал: не хватало средств. В этом, говорил Руссе, тоже крылась причина, по которой РДР слишком медленно набирало силу, однако он обладал заразительной верой в будущее. Между тем в своей речи в Компьене де Голль удвоил резкость в отношении коммунистов. В апреле состоялся представительный конгресс РПФ в Марселе. Американцы требовали изгнать Жо-лио-Кюри из Комиссии по контролю за атомной энергией. На итальянских выборах победил Гаспери. Бороться против таких правых сил, сохраняя в то же время дистанцию по отношению к сталинизму, было совсем непросто. Сартр объяснился по поводу своего поведения в «Беседах» с Руссе, появившихся сначала в «Тан модерн», а затем отдельным изданием. Скрытое недовольство, заставившее Сартра войти в РДР, привело его также к идеологическому переосмыслению своих позиций. Мы меньше, чем в прошлые годы, уделяли внимания журналу. Руководил им практически Мерло-Понти. Сартр занялся постановкой пьесы «Грязные руки». Сюжет был подсказан ему убийством Троцкого. В Нью-Йорке я познакомилась с одним из бывших секретарей Троцкого, и он рассказал мне, что убийца, которому тоже удалось поступить секретарем, довольно долго прожил бок о бок со своей будущей жертвой в тщательно охраняемом доме. Сартр размышлял над этой ситуацией при закрытых дверях; он придумал персонаж молодого коммуниста, родившегося в буржуазной среде и стремившегося поступком загладить свое происхождение, но не способного отрешиться от собственной сущности даже ценой убийства. Ему он противопоставил борца, целиком преданного своим целям. (Опять-таки противопоставление морали и практики.) Таким образом, говорил Сартр в своих интервью, он вовсе не собирался писать политическую пьесу. Таковой она стала потому, что в качестве главных действующих лиц он взял членов компартии. Пьеса не казалась мне антикоммунистической. Коммунисты представляли единственную серьезную силу, противостоявшую фашистской буржуазии; если руководитель в интересах Сопротивления, свободы, социализма, народа отдавал распоряжение уничтожить другого, я, как и Сартр, считала, что он не подлежит никакому суду морального порядка: шла война, он сражался; хотя это вовсе не значило, что коммунистическая партия состояла из убийц. И потом, в «Грязных руках» симпатия Сартра на стороне Хёдерера. Юго решается убить, чтобы доказать себе, что он на это способен, не зная, кто прав: Луи или Хёдерер. Затем он упорствует в своем желании признаться в истинной причине своего поступка, в то время как товарищи просят его молчать. Он настолько очевидно не прав, что в период разрядки пьесу могли бы играть даже в какой-нибудь коммунистической стране, впрочем, так и случилось: недавно ее поставили в Югославии. Правда, в 1948 году обстоятельства в Париже были иные. Сартр отдавал себе в этом отчет и смирился. Вступление в РДР навлекло на него новые нападки. В феврале в «Аксьон» появились анонимные инсинуации, причем отвратительные, относительно нашей частной жизни. В «Леттр франсез» Маньян грубо изобразил неузнаваемый, гнусный портрет Сартра. Эльза Триоле писала книгу и читала лекции, призывая бойкотировать грязную литературу Сартра, Камю, Бретона; моя сестра слышала, как в Белграде она с нескрываемой ненавистью публично выступала против Сартра. Хуже быть уже не могло. Симона Беррьо сразу же приняла к постановке пьесу «Грязные руки». На генеральной репетиции Сартр не присутствовал: он читал лекцию. Все актеры играли превосходно. Я находилась в ложе вместе с Бостом, и люди пожимали нам руки: «Великолепно! Замечательно!» Между тем буржуазная пресса не спешила откликнуться: ожидали вердикта коммунистов. Те разнесли пьесу. «За тридцать сребреников и американскую чечевичную похлебку Сартр продал остатки чести и совести», — написал один русский критик. И тогда буржуазия стала осыпать Сартра цветами. Как-то вечером на террасе кафе подошел Клод Руа и пожал мне руку: он никогда не позволял себе гнусных выпадов против Сартра. «Какая жалость, — сказала я ему, — что вы, коммунисты, не взяли на вооружение «Грязные руки»!» В действительности в тот момент это было немыслимо. Пьеса получалась антикоммунистической, потому что публика была на стороне Юго. Убийство Хёдерера ассоциировалось с преступлениями, в которых обвиняли Коминформ. А главное, в глазах ее противников вероломство руководителей, резкая перемена их поведения в конце пьесы давали повод для осуждения компартии. Хотя с политической точки зрения это был самый правдивый момент пьесы: во всех коммунистических партиях мира оппозицию, если она пытается отстаивать новую, верную линию, уничтожают (с применением физического насилия или без оного), а затем руководство, приспосабливаясь к новым условиям, вносит необходимые изменения, но уже от своего имени, приписывая их себе. В октябре большое число вишистов примкнуло к РПФ, и коллаборационисты стремительно укрепляли свои позиции. «Табль ронд», поддерживаемый Мориаком, радушно принимал бывших коллаборационистов и их друзей. (Камю попался, напечатавшись в первом номере, но, разобравшись, больше туда не возвращался.) Тогда в изобилии появились книги, извинявшие или оправдывавшие политику Петена, что было бы немыслимо двумя годами раньше. Петена бурно приветствовали на митингах, и в апреле он создал для себя «Комитет за освобождение Петена». Набирала силу контрчистка: участников Сопротивления обвиняли в поспешных расправах, их преследовали и нередко осуждали. Те, кто еще вчера наживался на войне, прикидывались жертвами и толковали нам, как низко вставать на сторону победителей. Жалели беднягу Бринона, из Бразийака делали кроткого мученика. Я отвергала этот шантаж: у меня были свои мученики. Когда, думая о них, я говорила себе, что все эти беды оказались напрасными, меня охватывало отчаяние. Заканчивал разлагаться оставшийся позади огромный труп — война, и воздух был наполнен зловонием.