Грех межзвездный - Филип Фармер

Мысленно пожал плечами. Слишком устал, чтобы думать о таких вещах. Хотелось одного – рухнуть в постель.

– Тоже, как видите, влип. Потом расскажу.

– Могу себе представить, – ответил Лопушок. – Покажите-ка руку. Давайте, я вам ожог обработаю. Яд полуночника – штука поганая.

И Хэл, будто ребенок, поплелся за Лопушком к нему домой и дал наложить на запястье противовоспалительный тампон.

– Вот теперь буверняк порядок, – объявил Лопушок. – Идите, ступайте спать, почивать. Завтра поделитесь впечатлениями.

Хэл поблагодарил и спустился ниже этажом. Долго возился с ключом, рука не слушалась. Наконец, помянув всуе имя Впередника, попал ключом в скважину. Закрыл дверь за собой, запер и окликнул Жанетту. Видимо, она пряталась в шкафу в спальне, потому что две двери хлопнули. Вмиг прибежала. И крепко обняла.

– Ой, мо-н-ом, мо-н-ом! Что случилось? Я так волновалась. Ночь проходит, тебя все нет, я думала, вот-вот крик подниму.

Было чувство вины, ведь наделал ей тревоги, но был и миг злорадства, поскольку сама же этому виной. Мэри тоже, наверное, посочувствовала бы, но долг и обязанность наказали бы ей взять себя в руки и прочесть мужу нотацию по поводу его антиистинных помыслов; мол, поделом ему за них досталось.

– Встрял в драку.

Заранее решил: ей – ни слова. Ни об АХ'е, ни о полуночнике. Потом, когда дух переведет.

Она помогла развязать плащ, снять капюшон и маску. Повесила их в шкаф в прихожей, а он рухнул на стул и закрыл глаза.

И тут же открыл при звуке жидкости, льющейся в посудину. Жанетта стояла перед ним и наполняла из бутылки огроменный стаканище. От запаха таракановки желудок свело, от вида прелестной девушки, которая собирается пить эту рвотную гадость, все в глазах завертелось.

Она глянула на него. Чудные дуги-брови вскинулись.

– Что такое?.

– Ничего, – простонал он. – Сама же видишь, как я буверняк в форме.

Она отставила стакан, взяла Хэла за руку и повела в спальню. Усадила на постель, мягко нажала на плечи, чтобы лег, сняла с него обувь. Он не противился. Расстегнула ему рубашку, потрепала за волосы.

– А буверняк ли?

– Даже сверхбуверняк. Одной левой весь мир отделаю, как бог черепаху.

Кровать скрипнула, Жанетта встала и вышла. Незаметно подступил сон, но тут она вернулась. Он с усилием открыл глаза. Жанетта стояла рядом со стаканом в руке.

– Хэл, а ты глоточек не хочешь?

– Сигмен великий! Ты что, не понимаешь? От ярости его подбросило, он сел.

– Как ты думаешь, отчего мне худо? Я этой дряни видеть не могу! Видеть не могу, как ты ее пьешь!

Тошнит! От одного твоего вида с ней в руках тошнит! Ты что, не видишь? Сдурела?

У Жанетты глаза округлились. Кровь с лица схлынула, одни губы плывут пунцовой луной по белу озеру. Рука затряслась так, что стакан расплескало.

– Но… но… – пролепетала она, – я так поняла, что тебе буверняк хорошо. Что ты хочешь лечь со мной.

Ярроу застонал. Закрыл глаза и откинулся на спину. Ехидство до нее не доходит. Она все понимает буквально. Ее надо перевоспитывать. Не будь он так без сил, ее откровенные речи повергли бы его в ужас – как речи Женщины в Красном из «Талмуда Запада» в той главе, где она норовит соблазнить Впередника.

Но какие уж тут ужасы? Более того, голосок со стороны подсказал, что Жанетта просто выразила четкими и недвусмысленными словами то, что он все это время таил у себя на дне души. Вот только не вовремя.

Звон разбитого стекла спугнул мысли. Он дернулся, привскочил. Жанетта стояла, лицо подергивается, милый алый рот трясется, слезы ручьем бегут. В руке ничего нет. А в полстены – мокрое пятно, капли стекают, вот во что она стакан превратила.

– Я-то думала, ты меня любишь! – выкрикнула.

Никакие речи в голову не лезли, он только глазами хлопал. Она извернулась, выбежала вон. Слышно было, что добежала до прихожей и там разрыдалась. Этого звука он не вынес, вскочил с кровати, пошел следом. Считается, что стены здесь толстые, звук не проходит, да как знать? Вдруг подслушают!

Да и перекосила она что-то в нем, поправить надо.

Вошел в прихожую, наткнулся на удрученный взгляд. Постоял-постоял, что-то хотелось сказать, а что – ну никак не сообразить, поскольку раньше-то жизнь таких проблем решать не заставляла. Соотечественницы редко слезу пускали, а если и пускали, то где-нибудь в уголку, в одиночку.

Сел рядом с ней, положил руку ей на нежное плечо.

– Жанетта!

Она волчком обернулась, ткнулась черными кудрями ему в грудь. И сквозь слезы сказала:

– Выходит, ты меня не любишь. А это невыносимо. После всего, что досталось, еще и это!

– Ну, Жанетта, Жанетта. Я не хотел… я имел в виду… то есть…

Замолк. В голову не пришло сказать «я тебя люблю». Ни одной женщине, даже Мэри, таких слов ни разу не говорил. И ни одна женщина ему не говорила. И вот на далекой планете сыскалась такая, при том еще и получеловек, а требует, чтобы он сам сказал, что принадлежит ей душой и телом.

Заговорил потихоньку. Слова выскакивали легко. И немудрено, потому что цитировал «Урок шестнадцатый» из учебника «Основы поведения».

– … все разумные особи, у которых сердце на месте, суть братья… Мужчина и женщина – брат и сестра… Любовь вездесуща… но любовь следует понимать в духовном плане… Мужчина и женщина да возненавидят всей душой звериное совокупление, как нечто такое, чего Наивысший Разум, взирающий из космоса, временно не исключил еще на пути совершенствования человека… Настанет время, и дети будут являться на свет силою чистого помышления. А до той поры да признаем мы за всем, что связано с совокуплением, благо одно-единственное – детей…

Шарах! Голова дернулась, искры из глаз посыпались.

Не вдруг сообразил, что это Жанетта вскочила на ноги и с размаху влепила ему пощечину. Увидел только, что она на ногах, глаза прищурены, алый рот приоткрыт и перекошен от злости.

Развернулась – и бегом в спальню. Встал, пошел следом. Она лежала на кровати и всхлипывала.

– Жанетта, да пойми ты!

– Ва тю хвэ хву!

Понял: «Да пошел ты, псих ненормальный!» В краску бросило. Дикая ярость накатила. Сгреб ее за плечо, силком перевернул лицом к себе.

И вдруг сказал:

– Но я же тебя люблю. Люблю.

Прозвучало как-то не так даже на собственный слух. Любовь, как Жанетта ее понимала, была ему чужда – сырая какая-то, если уж так говорить. В обработке нуждается, в отделке. Но это, он понял, еще впереди. А сейчас – в его объятиях существо, самой природой, безотчетными порывами и воспитанием нацеленное на дело любви.

Раньше думал, всем скорбям этой ночи конец – и заметано. Но теперь, позабыв о своем решении молчать о случившемся, поверяя Жанетте каждый миг этой длинной и ужасной ночи, он захлебывался словами и чувствовал, как текут по лицу слезы. Ох, и накопилось их за три десятка-то лет, не вдруг выплачешь.