БИЧ-Рыба (сборник) - Сергей Кузнечихин

На этот раз все обошлось. Дядя Вася Кирпичев, чтобы неловкость загладить, позвал Торелу по грибы и свозил в самый дальний лес на служебном мотоцикле. Теперь это называется компенсацией за моральный ущерб.

И все-таки одно изобретение Торелы принесло ему пользу. Он сделал громоотвод собственной конструкции. Выточил на токарном станке бронзовый шар величиной примерно с гусиное яйцо, насадил его на никелированную трубку с фланцем и прикрутил эту хитрую штуковину к полу рядом с диваном. Высоту трубки сделал такую, чтобы можно было положить руку на шар, не вставая. Потом припаял к громоотводу провода и вывел их на улицу, а там закрепил на ветке дуба. До рябины было ближе, но он не поленился – если уж делать, так делать с запасом прочности. И вот – как только жена принималась на него кричать, он садился на диван и опускал ладонь на бронзовый шар. Жена бегает перед ним, мечет громы и молнии, а он молчит, прикрыв глаза. Баба захлебывается в ругани, а он сидит как истукан, вцепившись пальцами в бронзовое ядро. И откуда ей знать, что у него в голове и для какой цели предназначена блестящая трубка с набалдашником.

Так и отвадил.

Новый пятачок

Мужья начальниц – работники неважные, но уметь пить они обязаны. А Никодимовой не повезло. Ее благоверный не умел. Граммуля попадет – и уже до соплей, да и немного ему требовалось.

Минаич, наш завклубом, разумеется, знал про эту слабость, но так уж получилось, что втравил несчастного в пьянку. А на другой день Никодимова спустила на него всех собак, что у нее в душе прятались. При этом даже не заикнулась, что ее собственного мужика споил, крыла исключительно с общественных позиций. Минаич обычно, как все нормальные пьяницы, перед начальством хвост не задирал, а тут вдруг нашло – опохмелиться уже успел, и мы рядом крутились – не захотел авторитет терять, ну и поднялся во встречный бой. И тоже с общественных позиций. Понес по всем правилам стратегии и тактики. Сначала поприбеднялся для затравки. Я, мол, фигура незначительная, нечто нематериальное, мои желания так и останутся пустыми желаниями, пока вы их не поддержите. Вы же хозяйка поселка. Никодимову большой начальницей назвали, она и плечи развернула, замлела от комплимента. А Минаич мужик ушлый, знает, в котором месте даму пощекотать. Не надо, мол, ложной скромности. Директор не в счет: затурканный планом технократ, ему и в голову не придет, что заведующий клубом может иметь какое-то отношение к созиданию материальных ценностей. Слова-то какие выговаривал, сам, наверное, не все понимал, не говоря уже про Никодимову. И не улыбайтесь, мол, а позвольте для иллюстрации абстрактной мысли – конкретный примерчик. Сколько раз поднимался вопрос о строительстве танцплощадки? После пожара пятилетка прошла. Не понимаете, какое отношение имеет танцевальный павильон к государственному плану предприятия? Никодимова глаза пучит, а слова вставить не решается, боится впросак попасть. Минаич видит такое дело и еще наглее прет. Отношение, мол, самое прямое, потому что поселковой молодежи негде танцевать, и она ходит на танцы в Заборье, до которого три с лишним километра. Пошел, дескать, молодой парень в малокультурное село, продергался там под плохую музыку до двух часов, а потом еще и какую-нибудь сельскую Мессалину провожать увязался, домой вернулся к шести, а в семь поплелся на работу, только работник-то из него никудышный.

Потом он про разваленную самодеятельность вспомнил, про испорченный вкус у молодежи… Во всех этих промахах обвинял он только себя, но обвинял так, чтобы Никодимова и свою причастность к вине почувствовала. Хозяйка-то все-таки она. Чем бы его обработка закончилась – неизвестно, Никодимова, пусть и не так витиевато, но голосок на своем посту натренировала, придумала бы, что ответить, да не успела – появилась бабушка Митрохова. Услышала разговор на повышенных тонах – значит, надо полюбопытствовать. А уж коли речь о пятачке – так тут у нее самый прямой интерес. Дипломатию разводить она не стала. Едва уловила, о чем спор, и сразу же напрямик: чего ты, мол, вокруг ее подпрыгиваешь, ты что, для себя эту площадку клянчишь, это ее работа – о поселке заботиться, она за это деньги получает и в город на совещания бесплатно катается – пусть она и строит. А не захочет, так соберемся миром да и снимем с должности. Никодимова посмеялась для вида и в контору заспешила, подальше от скандала. Не раз и не два высказывала она опасения, что старуха запросто может отправить анонимку районным властям, сама писать не умеет, так внуку продиктует и крестик собственноручный под анонимкой поставить не побоится.

Так что через неделю на стадион завезли доски и пригнали бригаду плотников. Было бы из чего, а сколотить – дело нехитрое. Да и Минаич не дремал. Он вроде даже и пить бросил. Притащил из конторы несколько листов толстой бумаги и стал готовить афиши. Нас тоже мелкими поручениями загрузил. Ему нравилось, когда вокруг него народ крутится, если не взрослые, то хотя бы шпана, – артисту иначе нельзя, нужны зрители и слушатели.

– Какими глупыми афишами, – говорил он, – обвешаны городские заборы! Где сейчас увидишь вальсирующую молодую парочку, где вы найдете современного парня, умеющего танцевать вальс? Если уж рисовать вальсирующих, то партнером должен быть галантный старичок в пенсне и с бородкой клинышком.

Потом рассказал про жену Есенина Айседору Дункан и прямо при нас набросал карандашом женщину с развевающимся шарфом. Неплохо вроде бы получилось, но ему не понравилось, обещал сделать лучше и обязательно красками. Бросил рисование и стал придумывать объявления для афиш: «Пускай мы не испанцы, но тоже любим танцы!» или «Танцующим вход свободный, для зрителей – цена три рубля!». Водка в то время стоила два пятьдесят две. Он выдает, мы гогочем. Его еще сильнее забирает: «Школу танцев проходили мы на перине Никодимовой!». Про директора еще забористей выдал, только я запамятовал.

Но когда афиши были расклеены, ни старичка в пенсне, ни Айседоры Дункан, ни веселых объявлений на них не оказалось. Нам Минаич сказал, что не хватило времени, а на самом деле, наверное, не хватило духа. Никодимова шуток не понимала.

В субботу музыка над площадкой чуть ли не с обеда играть начала. Но торжественного разрезания ленточки не произошло. Начальство на открытие не явилось. Да если бы только начальство. Вся серьезная молодежь по натоптанной тропе уплыла в Заборье. А явились все та же бабушка Митрохова с тремя товарками, пяток старых дев предпенсионного возраста и мы, шпана любопытная.

Старые девы сами с собой на пустом пятачке танцуют, бабки на скамеечке шушукаются, а Минаич землю вокруг площадки шагами мерит, переживает. Темнеть начало, самое танцевальное время, а публики все нет и нет.

И тогда он пошел вразнос, вырубил музыку и начал орать на старых дев: какого, мол, дьявола приперлись площадку песком посыпать. А те – одна злее другой, им только повод дай. Дома-то не с кем собачиться. Бабушка Митрохова вроде как примирить их попыталась, начала Минаича успокаивать, да кто же под горячий язык лезет. Мужика несло.

– А ты куда приперлась, – кричит, – это из-за тебя молодежь за тридевять земель на танцы бегает, от тебя прячется, от языка твоего поганого!

Но здесь завклубом лишка хватил. Она, в отличие от других старух, мелкими сплетнями не злоупотребляла, ее общественные дела интересовали, масштабная бабушка, и не она ли помогла Никодимиху обработать. А вместо благодарности – несправедливые оскорбления. Бедняжка руки опустила и шепчет:

– Ты что, Минаич, рехнулся?

А он и впрямь как сумасшедший.

– Сматывайте, пугалы огородные, или по трояку за вход платите!

Это их совсем доконало. Старухи народ прижимистый, да и за что платить, если смотреть не на кого. Засобирались. А Минаич, не дожидаясь, пока они разбредутся, почесал искать самогонку, были у него секретные источники и в Шанхае, и у цыган.

Никодимовой, конечно же, все передали. И не окажись на пятачке бабушки Митроховой, ползать бы герою на коленях и вымаливать прощение за проваленное мероприятие и оскорбления, нанесенные женщинам-труженицам. А тут сошло. Прасковья Игнатьевна даже позлорадствовала. Минаича, конечно, пожурила для профилактики, а ненавистнице своей долго еще напоминала, как отбрили ее на открытии танцплощадки.

Ну а пятачок пообтерся понемногу, и к осени на нем вовсю кипели страсти. А в следующем сезоне уже мы там хозяйничали. «Идут сутулятся, врываясь в улицы, одиннадцать французских моряков». И мы не лучше французов – плечи опущены, воротники пиджаков подняты, брюки заужены, как галифе, – стиляги доморощенные, шуточки тоже особой тонкостью не отличались. Стоим в своем углу, гогочем. Видим, парочка начинает образовываться, значит, надо у влюбленных на нервишках поиграть. Парень направляется любимую пригласить, а мы опережаем. Сначала один с ней танцует, следом – другой и так далее. Отказывать не принято. Несмелому не достается. Девушка сначала вроде и польщена таким успехом, потом догадывается, что все подстроено, и начинает злиться: которая поумнее – на нас, поглупее – на своего. А парню еще хуже, откуда ему знать, что бить его никто не собирается, что в нас дурь играет, а не злоба. Хотя и драки случались.