Русская повседневная культура. Обычаи и нравы с древности до начала Нового времени - Татьяна Георгиева

Борода ценилась выше человеческого здоровья. Еще «Русская правда» гласила, что за увечье человека накладывался штраф в три гривны, а за лишение его бороды — двенадцать гривен!

На страже бороды стояла и церковь. Русская церковь с конца XV — начала XVI века, неправомерно ссылаясь на 11-е правило Трулльского собора 691–692 годов (в 11-м правиле, запрещавшем сношения с иудеями, нет ни слова о бородах), крайне непримиримо относилась к мужчинам, брившим бороду: «Над бритой бородой не отпевать, ни сорокоустия по нем не пети… с неверным да причтется, от еретик бо сего навыкоша». В 1552 году во время последнего похода на Казань митрополит Макарий давал наставление воинству остерегаться неблагочестивого поведения, а именно «бороды брити или обсекати или усы подстригати». Зато раз в год принято было «обсекать» волосы со лба, как это видно на парсуне Ивана IV из собрания Национального музея Дании (Копенгаген){53}.

Стоглавый собор еще в 1551 году постановил, что всех бреющих бороду следует проклинать и отлучать от церкви. Правда, это правило действовало не для всех. Кое-кто из высшей знати конца XVI века, поддаваясь западным влияниям, бороду все-таки брил — тон задал Борис Годунов, фактический правитель Русского государства с 1587 года, а с 1598 года — русский царь.

Наряду со сторонниками иностранной моды существовали и другие. Это были «молодые строи, которые волосаты ходят по миру… се есть не Бога ради скитаются — свою волю деют, а мир соблажняют»{54}. Хранители православного предания и жесткого единообразия жизни и быта выступали и против приверженцев подобного поведения.

Накладывала свою печать на лица и светская власть, причем не в переносном, а в прямом смысле. Вора, пойманного на том же преступлении во второй раз, наказывали клеймением на лбу и вырыванием ноздрей. Клеймили раскаленным железом, оставляя неизгладимые уродливые знаки. Таким образом, у этих несчастных на самом деле на лбу было написано их горькое прошлое (отсюда: «у него на лбу все написано»).

Влияние византийского монашества было довольно сильным на Руси, оно сказывалось даже в постепенном формировании негативного отношения к самым невинным забавам: были запрещены карточная игра и даже шахматы, песни в честь древних героев в России осуждались как дьявольские песнопения, церковники пытались воспретить (и порой это удавалось) охоту и танцы. «Или ловы творит, с собаками и угодья творит и скоморохи и их доля, плясание и сопели, песни бесовские любя; и зрению, и шахматы, и тавлей… прямо, все вкупе, будут во аде, а зде прокляты».

При сравнению, скажем, с польским обществом Россия казалась обширным монастырем. Но например, употреблению алкоголя это почти не мешало: с изобретением водки пьянство стало национальным пороком. «Даже у вельмож, — говорит Забелин, — пир тогда только бывал весел, когда все напивались. Гости были не веселы — значит: не пьяны. Еще и теперь быть навеселе — значит быть пьяным»{55}.

В Москве многие из «алкогольных» фамилий произошли от прозвищ, полученных во время службы в Сытном дворце (название происходит от «сыты» — популярного в те времена напитка — меда, разведенного водой). В XVI–XVII веках эта хозяйственная служба Московского Кремля снабжала напитками царский стол, многочисленную придворную свиту, послов и гостей. По словам того же Забелина, это было большое, сложное и хорошо отлаженное хозяйство. В ведении Сытного дворца находились палаты для отпуска водок, вин и других напитков, изба винного хранения, где было установлено несколько десятков перегонных кубов, клюшная изба, в которой по заказу готовили различные водочные настойки, поварня для приготовлении приказного пива, то есть сделанного по заказу (приказу). Продукция хранилась в погребах, один из которых предназначался специально для хранения заморских (фряжских) вин. Сытному дворцу подчинялись также кладовые, где хранились пряности, соленья, варенья и прочая закуски.

А вот еще о чем пишет Забелин: «Хлебосольство, известное одним нашим русским, отличалось у нас более всего в частных домах, где вольность в обращении, соединенная с равенством, ничем не обижала честолюбия». Отсюда и поговорка: «Все на стол мечи, что есть в печи», «Хлеб-соль — дар Божий», «Не принять хлеба — прогневать Бога».

Русские по-особому, свято, относились к хлебу. Об этом существует много пословиц, которые можно было бы объединить одной: «Хлеб — всему голова». Без хлеба русский человек вообще ничего не ел. Известно, например, что московит испокон веков мог запросто умять со щами за один присест до двух русских фунтов (почти 900 граммов) ржаного «кислого» хлеба. В Смутное время пришлые поляки отмечали эту необычайную любовь русских к хлебу и способность съедать его в немыслимых, по их мнению, количествах.

Садился ли кто за стол или вставал из-за стола, непременно осенял свое чело крестным знамением. После обычного обеда, как свидетельствует И. Забелин, все гости ложились отдыхать. Спали все: от царей до чернорабочих. Простая чернь отдыхала на улицах. Не спать или, по крайней мере, не отдыхать после обеда считалось грехом, как и всякое отступление от обычаев предков.

Русские поговорки и присказки очень метко подмечают ту или иную особенность прежнего быта. Например, попался, «как кур во щи». Оказывается, в древних кулинарных руководствах, в том числе «Росписи царским кушаньям» 1610 года, мы найдем такое блюдо, как куря во штях. «Куроварение» со щами прежде в России было весьма распространено. Чаще всего «куря» оказывалась петухом. Причина здесь чисто экономическая: петухи из домашних животных были самыми «бесполезными» — в отличие от кур, которые снабжали дом яйцами.

Праздники на Руси сопровождались не только пирами. На нескольких церковных праздниках совершался крестный ход, как, например, на Крещение, когда патриарх освящал воду Москвы-реки. Этот обряд назывался «Иорданью». В Вербное воскресенье в церемонии обязательно участвовал царь. Он вел под уздцы по Красной площади лошадь, на которой сидел патриарх, — это был символ «шествия на осляти», входа Господня в Иерусалим. Свой ритуал был у празднования на Красной площади Нового года (1 сентября) и праздника Покрова (1 октября). Все это происходило при огромном стечении народа. Москвичей привлекали и другого рода зрелища: представления скоморохов с музыкой, песнями, танцами, фокусами и импровизированным кукольным театром. И это при том, что православная церковь, как уже упоминалось, отрицательно относилась к скоморошеству; по ее требованию, официальные власти время от времени сурово преследовали скоморохов{56}

Можно восстановить некоторые из традиционных «позоров» — представлений скоморохов, которые «со всеми играми бесовскими рыщут». Запрет Стоглава «неподобных одеяний и песней плясцов и скомрахов и всякого козлогласования и баснословия их» дает представление о разнообразных жанрах искусств скоморохов: здесь и пляски, и пение, и басни. Представление сопровождалось показом дрессированных животных, в первую очередь медведей, содержать которых Стоглав тоже запрещал, обрушиваясь на «кормящих и хранящих медведи или иная некая животная на глумление и на прелщение простейших человек». Одно из его постановлений предусматривало отлучение от церкви «мирских человек христиан», «аще кто из них играет или плясание творит или шпилманит, рекше глумы деет, и на видение человеки сбирает и ловитвам прилежит».

Однако в каждой городской толпе зевак, собравшихся вокруг скоморохов, можно было увидеть и священников, готовых «глумиться мирскими кошунами», хотя «всякие игры и глумы, и позорища» не только священникам, но и всем причетникам «отречено есть»{57}. Тем не менее именно скоморохи и глумцы возглавляли свадебный поезд в церковь, священник с крестом лишь следовал за ними. Они же — «глумотворцы, арганники, смехотворцы, гусельники» — были главными артистами на «мирских свадьбах», где к их «бесовским» — по определению церкви, а по сути, народным — песням прислушивались и жених с невестой, и многочисленные гости, и священник.

Русские любили баню. Обычай мыться не только доставлял удовольствие; он был тесно связан с религиозными правилами{58}. Водой бани снабжались из специально вырытых колодцев с журавлями.

Арабский путешественник Ибн Русте описывает странные обычаи страны «ар рус» так: «Когда же камни раскалятся в огне до высшей степени, их обливают водой, от чего распространяется пар, нагревающий воздух до того, что они снимают даже одежду…»

В Москве бани любили не меньше, чем в Киевской Руси. «Если московит не попарится в субботу, — заметил один иностранец, — ему становится стыдно и совестно».

Установить, где именно стояла самая первая московская баня, не легче, чем показать место, где построили первую московскую избу, — баня была в каждом подворье. Ко времени Ивана Грозного казна стала строить крупные торговые (общественные) бани, которые отдавали частным лицам на откуп.