Великий океан - Иван Кратт

Наплавков, в свою очередь, поднял весло. Волнение мешало следить за водяной поверхностью, но лодки, плывшие рядом, уже окружали байдару. Приготовив остроги, люди напряженно ждали появления бобра. Животное не могло долго оставаться в воде. Наконец голова зверя показалась посередине круга.

На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, промышленный во время охоты преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он остро следил за морем. Выцветшие глаза его потемнели, лицо стало строгим, внушительным. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться. В такие минуты даже Серафима, изредка ходившая с ним на промысел, торопливо слушалась каждого его жеста, каждого движения и почти гордилась мужем.

Острога попала в зверя. Бобр мотнул головой, рванулся и быстро нырнул. Две другие остроги, пущенные с соседних байдар, упали на волну.

— Шали, — солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу.

Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобр тащил за собой острогу. Океан бороздили волны, заливали лодку, древко остроги пропадало в зелено-черных гребнях валов. Потом совсем скрылось. Сколько ни следили охотники, кружась по всем направлениям, бобр ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток.

…Наплавков сидел возле костра. Больная нога была протянута к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука, дальше у других таких же костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы.

Было сыро и холодно. Ветер задувал огонь, чадили мокрые водоросли, не давая тепла. Грохали в темноте волны, разбиваясь о подножья скал. Моросил косой дождь. Как тяжелый, непробудный сон, бесконечно тянулась ночь.

Промышленные лежали молча, не слышно было ни обычной ругани, ни шуток. Каторжная работа, голод и непрерывные лишения озлобили сердца, ожесточили души. Для вольных земель не хватало воли, страх и кара превратили крепость в тюрьму.

Наплавков тоже думал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан учиться отцовскому ремеслу в Париж, пристрастился к вольным речам и сборищам, бежал от хозяина, скитался, был ранен при взятии Бастилии, почти умирающим доставлен на родину. Окрепнув и возмужав, открыто восхвалял республиканскую власть, пробовал сочинять какой-то трактат, мечтал о привольной жизни. Возбужденно и как-то болезненно смеялся, когда говорил о ней, и выворачивал карманы для собутыльников, слушавших его ради даровой выпивки. Высланный из Санкт-Петербурга, пять лет провел в Сибири, постарел, одичал, но мечты своей не оставил.

За попытку взбунтовать гарнизон два года просидел в одиночке Иркутской крепости. Ночью подземелье не отапливалось, и в страшную стужу заключенный, чтобы согреться, вертелся волчком до утра по узкой камере. Двадцативосьмилетний вышел оттуда стариком.

В Охотске след его потерялся, как сотен других, убитых в драке, ушедших в тайгу, завербованных на Аляску. Часто, наслушавшись посулов вербовщиков, спаивавших гулящих людей, забирался он на берег холодного моря и среди диких, обнаженных скал думал о вольной стороне, о воинственных смелых индейцах, о необозримых лесах, в которых можно жить, как хочется. Наплавков стал гарпунщиком китобойной компании и через год перебрался на американские острова.

Но на Ситхе Наплавков понял, что, завербовавшись в колонии, он так же, как и другие, должен похоронить все свои надежды и планы, понял, что тут по-своему жить нельзя. Баранов был полновластным хозяином новых земель, жестоким, но умным и бескорыстным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями промышленных он управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары.

И Наплавков смирился. Всегда одинокий, казавшийся значительно старше своих лет, он сделался замкнутым, неразговорчивым. Болела поврежденная когда-то в Сибири нога…

На Ситхе Наплавков продолжал служить гарпунщиком, простым, немного угрюмым китобоем. Никто о нем ничего не знал. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да еще промышленные заметили, что в стычках с индейцами Наплавков не принимал участия никогда…

Сейчас, сидя в укрытии за камнем, измученный и усталый больше других, он медленно перебирал в памяти все свое прошлое и чувствовал, что годы ушли и из всех его мечтаний и порывов не осуществилось ничего…

Шторм продолжался несколько суток, охоту пришлось оставить. Как только ветер стих, Наплавков распорядился починить байдары и взял курс на Ситху. За все время лова добыли только четырнадцать бобровых шкур.

В пути встретили возвращавшихся островитян. Нанкоку повезло немногим больше. Его партия промыслила двадцать взрослых бобров и двух медведков-детенышей. Добыча не стоила потерянных дней, полного истощения и утонувших четырех алеутов.

Неудачный промысел усугубил тяжелое положение форта. Баранов сам распределял людей по работам, но промышленные трудились только в присутствии правителя. Стоило ему уйти, люди ложились на землю, и ни один надсмотрщик не мог заставить их взяться за топор или лопату. Алеуты тоже не выезжали на лов, свежая рыба в крепость не поступала, пришлось вскрыть ямы. Нанкок притворился больным и вдруг почти перестал понимать по-русски.

— Забыла, Александра Андреевич, — сказал он сокрушенно и заморгал веками. — Рыбка память скушала.

Правитель побагровел, но сдержался. Наказать он всегда успеет. Глядя на князька светлыми немигающими глазами, он отогнул полу кафтана, вынул из кармана медаль, отобранную у Нанкока, показал ему, затем снова спрятал и молча вышел из палатки.

Князек понял. Утром десятка полтора алеутов выехали ловить палтуса. Остальных даже Нанкоку не удалось уговорить. Магазины колонии пустовали, ни водки, ни табаку все равно нельзя было приобрести.

Положение ухудшалось, и Баранов, наконец, приказал готовить судно, доставившее архимандрита. Решил сам ехать в Охотск. Временным правителем оставался Лещинский. Больше назначить было некого.

Глава шестая

На «кошке» — так назывался низменный берег Ламского моря — ссыльный вельможа Скорняков-Писарев заложил первый большой корабль. Это было в 1735 году. Казачье поселение Охотск стало опорой российских владений на краю матерой земли. Кухтуй и Охота — две речки — размывали наносную косу из дресвы и мелких каменьев, рушили бревенчатый палисад, окружавший церковь Всемилостивого Спаса, полдесятка амбаров с казенным добром, дом коменданта — главные строения фортеции.