Долгая ночь (сборник) - Ф. Шумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моторист дернул шнур раз, другой, третий — лодку медленно сносило к лесобирже, а мотор все молчал. Но вот он судорожно чихнул, окутался сизым дымком и затарахтел.
Вода стремительно несется под вздернутый нос лодки и белой всклокоченной пеной отлетает от кормы к медленно уплывающим берегам. На реке всегда так: если смотреть на воду, так лодка — летит, прямо как самолет. А посмотришь на берега — она вроде и на месте.
Солдат откинулся на тюк, прищурившись, смотрит в небо: там ястреб. Вдруг он резко бросается в пике, и тут же с реки с гомоном и плеском срывается утиная стая. Ястреб взмывает вверх и снова начинает делать круг за кругом.
— Странное все же название у вашего города — Мыски... — Женщина, прижав к груди осоловевшую от жары девочку, осторожно вытягивает занемевшие ноги. — Отчего так назвали?
Базылев — он сидит спиной по ходу, лицом к женщине — откликается:
— Мыски — холмы, значит. Тут в округе места ровного не сыщешь. Здесь прежде шорский улус стоял, Тетенза, а рядом деревушка русская Бородино. Теперь местные остряки шутят: у нас, мол, Мыски, как Москва, только горы наши повыше да Бородино поближе.
Женщина чуть слышно смеется.
— А вы, видать, не здешние? — поворачивается к женщине солдат.
— Нет, из Костромы. Фельдшер я, вот в Тоз с дочкой едем.
— А в тюках-то что? — Базылев машет здоровой рукой за спину.
— Да книги — их только и взяла, остальным, думаю, там обзаведусь.
— Обзаведетесь, конечно, — соглашается Базылев.
Солдат смотрит на славное лицо с чуть курносым носом и как-то чересчур уж безразлично осведомляется:
— Что же одна в такой путь подалась?
Женщина вздыхает:
— Так уж получилось...
— Без мужа, значит? — уточняет солдат.
— Значит, без мужа...
И тут что-то резко бьет лодку по днищу. Накренившись, она черпает воду бортом и тут же выравнивается.
Базылев, инстинктивно вцепившийся здоровой рукой в борт, обрушивается на моториста:
— Ты что, дубина гороховая, не видишь, куда лодку ведешь? Утопить нас хочешь, что ли?
Моторист лениво огрызается:
— Да не бухти ты! Подумаешь, бревно примяли, лодка новенькая, ей эти бревна, что семечки.
— А ну, дыхни! Да ты никак пьян?
— Ну, чего там — пьян! По жидкому плыть да жидкого внутрь не принять — такого закона нет.
— Вот паршивец! Все-таки я тебе завтра дам закон!
— Ты?
— Я!
Молчавший всю дорогу Сатушев неприязненно замечает:
— Ты, Сиверцев, не шибко задирайся, а то и вправду в приказ попадешь.
— Да плевал я на ваши бумажные приказы, понял?!
— Пьешь ты шибко, чужих девок больно любишь, — силы у тебя много, а голова пустая. Зачем такой зряшный человек живет?
— Ну, это тебя не касаемо. Твою бабу же я вроде еще не любил.
Шорец с презрением сплюнул за борт.
— Совсем пустой человек. Ты лучше кончай болтать, чаль лодку к берегу, вон в Камешке мой дом виднеется.
...Взяв с Сатушева рубль, моторист минуту-другую молча смотрел, как шорец по мелкой воде бредет к берегу. Потом повернулся к Базылеву:
— Ну, что, сойдете, что ли? А то ведь я пьяный, утоплю ненароком.
Базылев молчал. Солдат и женщина ожидающе смотрели на него. До Тоза еще километров пятнадцать. Можно, конечно, и пешком, по берегу. Ну, да зачем маяться, да и девчушку мучить. Обойдется, поди. Базылев решился:
— Ладно, заводи мотор, поплыли. Только поосторожней смотри!
Моторист снова закуражился:
— Нет уж, постой. Ты вот законом грозился. А мне сто грамм хлопнуть, что кобелю муху схарчить.
Он рванул из кармана куртки бутылку, зубами выдернул пробку и плеснул в рот мутноватую жидкость.
Базылева взорвало от такой великой наглости, он вскочил и здоровой рукой вышиб бутылку.
Кудлатый моторист было оторопел, потом мотнул головой, медленно поднялся, исподлобья глядя на Базылева. Солдат понял, что дело может кончиться плохо. Он выскочил из лодки и, разбрызгивая воду, бросился к мотористу:
— Ну чего ты завелся? Человек тебе дело говорит, а ты в бутылку!
Кудлатый осоловело осел на корме и, глядя на солдата снизу вверх голубыми глазами, опять забубнил:
— А какое он имеет право? Подумаешь, шишка на ровном месте! Да я ему...
Солдат положил на плечи кудлатого тяжелые руки и сказал вполголоса:
— Не лезь, набью при женщине морду, я самбист, понимаешь? Потом каяться будешь.
Ничего этого я пока не знаю. Это станет известно потом, в конце допроса. А сейчас Сиверцев все еще молчит. И лицо у него по-прежнему совершенно безразличное. И вдруг меня осеняет: не хочет ли он прикинуться этаким дурачком? Как же я сразу не догадался? Конечно, симулирует психическое расстройство. В жизни это иногда бывает: человек от нервного потрясения лишается рассудка. Я смотрю на могучие плечи Сиверцева, на белые пряди, нависшие над бронзовым лбом: то ли прошлогодний загар не сошел, то ли уже новый пристал? А может, это и не загар, а просто кожа такая смуглая от того, что вечно на воде да на воздухе. Мысли же бегут дальше: если психическое расстройство — направляю его на экспертизу, а если он и вправду болен — дело прекращать и в суд, и по суду — на принудительное лечение... А что ему лечение? Разве это наказание?.. Я снова и снова всматриваюсь в безразличное лицо Сиверцева. Взгляд его устремлен куда-то мимо меня. Да нет, не похож он на больного. И молчит зря. Впрочем, теперь я тоже молчу. Мне давно надоела эта бессмысленная карусель: я понимаю, что сегодня от Сиверцева ничего не добьюсь. Так тоже случается: то ли из-за неумения следователя, то ли из-за упрямства допрашиваемого, но бывает...
Ну ладно, сделаем паузу. Напишем-ка пока письмо матери солдата: надо сообщить ей о трагедии. Эта тяжелая обязанность тоже на мне, а Сиверцев пусть пока посидит, подумает.
Я достал из ящика стола документы погибших, разложил на столе. Все отсырело, кроме анодированного портсигара да паспорта женщины: он был завернут в целлофан и перетянут ниткой. Достал часы на сыром ремешке, приложил к уху и услышал мелодичное постукивание. Живет железка, а человека нет... И вспомнилась мне Германия, и ясный июньский день сорок пятого года, услышал стук лопат: под Берлином выкапывали тогда из могилы у немецкой деревушки Дебериц трупы четырех наших танкистов, чтобы перезахоронить их на
