В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Ну, нет, Издаг. Теперь‑то я не буду сидеть дома. Теперь я знаю, с кем мне по пути. Не с твоим братцем, нет. Я пойду с красными, против таких, как твой брат. Я отомщу этим разбойникам. За все горе, которое они принесли людям. За руку Нуруллы и за коня! Уезжай, да побыстрее.

— И не думаю оставаться в твоем проклятом доме! Очень нужно! Хоть не буду видеть противную морду этого щенка, — она ткнула пальцем в сторону Абдулатипа. — Я‑то не пропаду, — и она стала привязывать к рогам коровы веревку.

— Иди, сынок, закрой ворота, — сказал отец, когда Издаг наконец покинула двор.

Вдруг на улице послышался стук копыт, крики «ура». Абдулатип выскочил на улицу. Из домов выходили люди, мальчишки со свистом мчались навстречу появившемуся на дороге отряду.

— Партизаны едут! Партизаны едут! — слышались голоса.

Абдулатип бросился вслед за мальчишками.

Отряд красных атаевских партизан входил в аул. Впереди на своем коне медленно ехал Атаев. Абдулатип еще издали сразу узнал его. А вот рядом с ним Сааду, в руках у него красное знамя. Вот они уже совсем близко.

— Абдулатип! — услышал мальчик сразу два голоса. И он узнал голоса Париды и Шамсулвары.

В ТЕСНИНАХ ГОР

Все имеет свое начало: каждая река, каждая гора, всякое дерево и всякий цветок. Идешь ты эдак осенью по дороге, ешь спелый абрикос и, ни о чем не подозревая, бросаешь косточку в траву. Лежит она до поры до времени, греется в животе матери–земли. И вдруг зашевелится в, казалось бы, мертвой косточке жизнь, и, расколов скорлупу, потянется к солнцу росток, напьется дождем, полезет наверх. И не заметишь, как вырастет возле дороги деревцо, зашелестит листочками, радуя прохожих.

Так и эта повесть, дорогой читатель, имеет свое начало. Мне пришла мысль написать ее в тот солнечный летний день, когда я, уже дядя в летах, с седеющей головой, шел по кривым улочкам родного аула, где оставил когда‑то свое босоногое детство.

Навстречу мне бежал мальчуган лет шести с курчавыми черными как смоль волосами, курносый нос его лупился от загара. На ходу кусая яблоко, он гнал по дороге мячик.

— Здравствуй, малыш! — сказал я ему. — Чей же ты будешь?

— Здравствуйте, — удивленно смотря на меня, ответил он. — Меня зовут Абдурахман. А вы кто, дядя?

— Я, милый, из этого аула.

— Из нашего? — удивился мальчуган.

— Из вашего.

— А почему я вас никогда не видел? — Он задумался, внимательно разглядывая меня. — А–а, наверно, вы в армии служили, как мой брат Тажудин, да? — Мальчуган ударил ногой мячик. — А я буду лесником.

— Это почему же? Может, лучше станешь моряком или космонавтом?

— Нет. Я лесником буду, — упрямо повторил мальчуган. — Мой дедушка Абдурахман был лесником. И я тоже буду. Он знаете какой был… Со всеми зверями и птицами умел разговаривать, и его даже рысь боялась. А когда давно шла война, мой дедушка шпиона ловил.

— Шпиона, говоришь? — Я вдруг понял, о каком деде Абдурахмане говорит мальчуган. Как живого представил я высокого, худого лесника Абдурахмана. И передо мной отчетливо встали события, участником которых был я сам. Вот о них и пойдет речь в этой небольшой повести.

Я стою за партой и медленно мучительно краснею, видя, как темные глаза учителя Махмуда Халидовича становятся суровыми и с его круглого добродушного лица исчезает улыбка.

— Ну, так как же, Султан, какие породы деревьев в наших лесах? — спрашивает он, сидя за своим столом, — Вспомнил? — Я тупо смотрю на его рано облысевшую, гладкую голову, будто на ней написано что‑то о лесах, и одним ухом слушаю, что шепчет сидящий рядом со мной за партой Халича. Ребята смотрят на меня, одни посмеиваясь, другие с ясалостью.

— Сосна, — едва слышно повторяю я вслед за Халичой.

— Помолчи, Халича, я, кажется, не тебя спрашиваю, — хмурит брови Махмуд Халидович. — Стыдно подсказывать, Султан сам должен знать, что растет в его родных лесах.

«Придирается, — с досадой думаю я про себя об учителе. — Всегда он именно ко мне придирается. Уж я‑то знаю почему: хотел он жениться на моей сестре Маседо, а она сказала, что выйдет только за Хасбулата. Вот Арбуз мне и мстит». Учителя мы звали «Арбуз» за лысую голову. У них в семье все мужчины рано лысели, чуть ли не в двадцать лет. Как‑то брат учителя, Муслим, сказал: «В наших головах мысль рано созревает, оттого и лысеем. Ведь и персик становится гладким, когда созревает». Дед научил его говорить так.

Учителя я всегда побаивался. Мне казалось, что он нарочно часто вызывает меня, чтоб я краснел перед ребятами. В естествознании я был не силен, и Махмуд Халидович всегда ставил мне в пример моего же приятеля Халича.

Халича — по–аварски ковер. У нас в ауле имя такое только одно. Халича говорит, что так звали только его деда. Вернее, у деда не имя это было, а прозвище. Настоящее имя деда было Мухамед. Рассказывают, будто дед Халича, когда еще молодым был, привоз из Табасаранского аула жену, которая ткала чудесные ковры. Он возил их на базар продавать, и аульчане завидовали ему. Кто‑то однажды назвал его Халича–Мухамед. С тех пор и пошло: Халича–Мухамед да Халича–Мухамед. А потом стали называть и просто Халича. Вот это имя и внуку дали.

Халича я любил, хоть временами ужасно злился на него. Часто, особенно зимой, я целыми днями пропадал у него в доме, ел вместе с ним. Мы любили играть в их большом дворе в жмурки и слушать длинные сказки, которые в зимние долгие вечера рассказывала пам его бабушка.

Все, что ни привезет его отец из города, Халича обычно раздавал ребятам: игрушки ли, конфеты ли. Все катались на его велосипеде и гоняли его мяч. За это я его любил. Но когда родители или учитель начинали ставить его мне в пример, я злился. Когда мокрый и грязный я возвращался с пруда, мама ворчала: «Посмотри вон на Халича, какой он всегда аккуратный да бережливый, а тебе что ни надень, все изорвешь в два дня». Если я припрятывал конфеты, которые мне дарил кто‑нибудь из взрослых, отец обычно стыдил меня: «Вон Халича всегда всем с тобой делится, а ты все для себя прячешь. Нехорошо». Уж не говоря об учителе. Он только и знал, что ставить мне Халича в пример. Вот тогда я и злился на друга, ругал его про себя: «Все Халича да Халича, надоели. Одни мне неприятности из‑за него.

Вот и сегодня. Подсказал‑то едва слышно «сосна», уж не мог написать на бумажке, чтобы я видел, а то шептал себе под нос, вот Арбуз и услышал. Стою я, и ничего вспомнить не могу. Вернее, деревья‑то я знаю, а все названия их из головы выскочили.

— Долго нам ждать, Султан? — недовольно спрашивает учитель. — Как же так, свои родные леса не знаешь? Ведь орехи‑то собираешь осенью?

— Он их в дупле прятал, а белка их у него украла, — засмеялся Халича. Я так и опешил: друг и так меня выдал, да еще смеется, за ним и все ребята засмеялись. Я обиделся и сел. Но в ту же минуту вскочил как ужаленный.

— Что с тобой? — спрашивает учитель, а я стою и ничего сказать не могу: к штанам пристала сосновая ветка, кто‑то положил ее мне на сиденье, конечно, это Халича положил, больше некому. Он смотрит на меня как на в чем не бывало, а ребята вокруг хихикают. Хотел я ему дать как следует и уже поднес кулак к его курносому носу, как вдруг что‑то сильно кольнуло меня в спину.

— Ой, — вскрикнул я и тут от своего же крика проснулся. Оказывается, я сидел, привалившись спиной к стволу сосны около самой муравьиной кучи. Муравьи уже давно пошли на меня в атаку, а я все спал и ничего не чувствовал. Я стал стряхивать муравьев, а они все ползли и ползли на меня, видно, здорово я их растревожил. И вдруг где‑то совсем рядом послышалось рычанье. Я поднял голову и замер: в десяти шагах от меня над убитым туренком стояла рысь и жадно расправлялась с ним. Я вскочил. Корзина, стоявшая у меня на коленях, опрокинулась, и крыжовник рассыпался по поляне. Но мне теперь было не до крыжовника, не до муравьев. Я весь дрожал от страха. Глаза у рыси горели, как светлячки, и, казалось, были обращены на меня. Во рту она держала окровавленный кусок мяса. Я теснее прижался к стволу, не зная что делать. Вдруг рысь бросит туренка и прыгнет на меня? Будь у меня винтовка, я бы мог выстрелить в нее и ослепить, а так что сделаешь? Взобраться на дерево или позвать на помощь? Но как? Ведь стоит только шевельнуться или крикнуть, как рысь тут же набросится на меня. Какая она страшная, я, не отрываясь, смотрел на нее. И тут вдруг, словно лошадь рядом пробежала и остановилась. Я обернулся и увидел старого рогатого тура. «Глава стада», — подумал я, вспомнив деда Абдурахмана. Тур поднялся на выступ скалы, обозревая окрестности. Видно, он искал пропавшего туренка. Мне хотелось крикнуть, что туренок его тут, я взглянул на рысь, и крик замер у меня в горле. Горящие глаза ее были устремлены на тура. Тут и тур заметил врага. Он прыгнул со скалы вниз, упав на свои могучие рога и, сильно оттолкнувшись задними ногами, стремглав полетел к врагу. Рысь, бросив жертву, прыгнула в сторону, в кусты. Но тур настиг ее, ударил острыми рогами. Рысь зарычала и, волоча зад, скрылась в кустах.