Последний снег - Джексон Стина

Симон прижался губами к ее уху:

— Никому из них и дела нет до дедушки, — шепнул он. — Зачем они пришли?

После похорон был поминальный кофе в кафе. Люди подходили и выражали соболезнования. Одни и те же фразы сливались в общий хор. Это просто ужасно, что случилось. Пугающе, отвратительно. Видар был сложным человеком, со странностями, но никто не заслуживает такой участи. Кто-то делился историями из юности — из той поры, когда Видар жил полной жизнью: вел бизнес, бегал за юбками. Когда он был нормальный. Эти рассказы были робкой попыткой вызвать улыбку, придать Видару облик человека, которого можно с теплом вспоминать. Но Лив не могла ни смеяться, ни плакать. Она то и дело бросала взгляд на часы, ожидая, когда можно будет извиниться и поехать домой, не привлекая к себе лишнего внимания. Ей не хотелось, чтобы их с Симоном упрекнули в неблагодарности.

Заметив, что общение неизвестно с кем ее напрягает, соседи, Дуглас, Эва и Карл-Эрик переключили внимание на себя. Такой чуткости она не ожидала после всех тех лет, когда Видар выстраивал мощные стены. Как оказалось, стены рухнули за одну ночь. Серудия тоже была здесь, по-старушечьи пила кофе из блюдечка. Когда у Лив выдалась свободная минутка, она накрыла ее руку своей.

— Память меня подводит все чаще, детка, — сказала она. — Но одно я хорошо помню: на месте, где я нашла шапку Видара, растет морошка.

— Какая морошка? Снег едва сошел.

— Ты знаешь, о чем я. Шапка была в зарослях морошки.

Собравшиеся шептались о Лив. Она улавливала отрывочные фразы и чувствовала на себе взгляды, от которых кожу жгло огнем. Не все были настроены благодушно. «Похороны, — слышала она голос Дугласа несколько раз, — это не подходящий момент распускать слухи и спекулировать, пусть полиция делает свою работу».

Она встала и вышла в туалет — единственное место, где можно было закрыться. Пересуды звучали у нее в голове. Пол шатался под ногами, когда она шла обратно к столу, за которым сидела с соседями. Йонни сидел за другим столом. Глаза его странно блестели, когда их взгляды встретились. Она посмотрела на сына. Его волосы сияли на солнце. Он казался особенным среди этой толпы. Светится как ангел. Платье прилипло к телу, затылок вспотел и чесался. Внутри закипала слепая ярость. Ей хотелось разорвать белые скатерти, вылить горячий кофе на колени собравшихся, разбить тонкий фарфор вдребезги. А потом поднести осколок к своей шее на глазах у всех. Разговоры стихали, когда она проходила мимо, словно кто-то убавлял громкость. Она знала, что все они думают об одном, только не осмеливаются сказать ей в лицо. Это было видно по напряженным плечам, по вытянутым в ниточку губам, по всему их виду: каждый из них был уверен, что это она, Лив, убила своего отца.

ЗИМА 2002 ГОДА

Она игнорировала все признаки — набухшую грудь, обостренное обоняние. Ей теперь казалось, что все вокруг воняет: людское дыхание, бензин от мотоциклов, гоняющих по деревне, мясо забитого скота у соседей… Из-за этого она почти не выходила из дому.

Раздавшееся тело прятала под просторной одеждой. Ей было на руку, что на дворе уже стояли холода. Когда живот невозможно будет скрывать, она перестанет ходить в школу. Днями напролет лежала в своей комнате и чувствовала, как ребенок растет у нее внутри. Ворочается, как червяк, высасывая из нее всю энергию.

Когда отец заходил к ней, она прикрывалась одеялом, но он на нее не смотрел. Его взгляд был устремлен в пространство над ее головой. Три раза в день он приносил ей в комнату еду — кровяной пудинг, печеночный паштет, костный бульон — богатую железом, жирную пищу, которая должна помочь ей набраться сил к родам. Она ела, и ребенок начинал елозить в животе, словно разделял с ней трапезу.

Отец не хотел, чтобы она выходила в деревню на последних месяцах. Так что ей приходилось довольствоваться прогулкой по двору. Она вдыхала запах снега и вслушивалась в тишину, чувствуя на себе неустанный взгляд отца. Слежка раздражала, поэтому чаще, вместо прогулки, она открывала окно и слушала, как шелестит в ветвях ветер. Деревня была укутана снегом. Люди, обычная жизнь — все казалось таким далеким. Отец гнал прочь всех, кто заглядывал к ним на порог. А ей говорил, что им никто не нужен: «Не переживай, моя ягодка. Мы справимся с этим вместе».

В последние недели ребенок стал таким тяжелым, что она не могла ходить. Как-то попыталась спуститься по лестнице, остановилась перевести дыхание, и отец наорал на нее, чтоб вернулась в комнату.

Она лежала на своей детской кровати с розовым одеялом и смотрела на огромный живот. Чувствовала ножки младенца под кожей, чувствовала, как он пинает ее изнутри. Она уже знала, что это мальчик — будущий мужчина, который со временем станет чудовищем. Она страшилась дня родов, когда ей придется встретиться с этим ребенком лицом к лицу.

Лежала и думала о неоновых огнях бензозаправки, о холодных руках у нее под курткой. О холоде внутри, когда они входили в нее, и о гусиной коже и цокающих зубах после того, как все заканчивалось. Но воспоминания об Одиноком Волке грели ей душу. Иногда по ночам она высматривала его в окно. Ей казалось, что она чувствует его дикий запах поблизости. Кровь быстрее струилась в жилах. Пассажирское сиденье его машины — вот единственная свобода, вкус которой ей удалось ощутить.

Кругом толпилась смерть. Черные костюмы и платья кучковались между полками. Повсюду постные лица. На улице — низкое небо, как грязная простыня. Входившие в двери покупатели приносили с собой влагу. Видара Бьёрнлунда только что похоронили, и люди не могли говорить ни о чем другом. Стоя за кассой, Лиам жадно прислушивался к их разговорам.

— Думала, она в обморок хлопнется, бедняжка…

— Интересно, что будет с мальчиком. Вот уж кому не повезло с семейкой…

— Знаю, что о покойных плохо не говорят, но Видар сам это заслужил. С тех пор как его жена скончалась, он совсем с ума сошел…

Много шептались и о том, как произошло убийство. Какой-то короткостриженный мужик с курчавой бородкой шептал своему приятелю:

— Сперва ему прострелили башку. А потом переехали квадроциклом, так что на нем живого места не осталось. Когда его достали из колодца, он был мешком с переломанными костями.

Все были так заняты сплетнями, что никто не обратил внимания на его разбитую губу. Ниила спросил, конечно, что произошло, и Лиам наврал про хоккейную тренировку, хотя ни разу в жизни не играл в хоккей. Разве что мечтал об этом в детстве.

К перерыву он едва держался на ногах от усталости. Пришлось даже опереться на вонючий мусорный контейнер, чтобы не упасть. Содержимое пакетика, который ему вручил Габриэль, уменьшалось с каждым днем. Он не хотел принимать таблетки, но не мог удержаться: слишком были натянуты нервы. Лиам вздрагивал от малейшего шороха. Перед работой он проглотил две таблетки, но эффекта не почувствовал: всякие мысли по-прежнему носились в голове. Закурив сигарету, он постоянно оглядывался по сторонам: вдруг брат выскочит из темноты и снова втянет его в свои проблемы.

Лиам прекрасно знал, что это он, Габриэль, закинул тело в колодец, хотя брат все отрицал. Говорить с ним было все равно что со стеной. Брат еще хуже, чем отец. Он не просто врал — наркотики затуманили ему сознание, и он уже путал вымысел с реальностью. Единственное, что оставалось Лиаму, — держаться от брата подальше, не позволять ему утягивать себя за собой в эту трясину.

Он затушил сигарету, когда появилась Лив Бьёрнлунд. Черное платье висело на ней как мешок. Лицо бледное и напряженное.

— Что с тобой произошло? — спросила она.

— Неудачная хоккейная тренировка.

— Можно сигаретку?

Стараясь унять дрожь в руках, протянул ей пачку. Зажигалки у нее тоже не было. Поднося зажигалку, он отметил, какое у нее измученное лицо. Под глазами глубокие тени, но ни следа слез.

— Я сегодня похоронила отца.

— Я слышал. Мои соболезнования.

— Ниила не хочет, чтобы я работала ближайший месяц. Говорит, люди слишком любопытны, они не дадут мне покоя. Он сказал, что ты можешь взять мои смены.