Остров - Олдос Хаксли

Они замолчали. Уилл Фарнаби еще раз посмотрел на рисунок гранитного жилища веревочных дел мастера и подумал обо всех гротескных и уродливых фантазиях, возведенных в ранг сверхъестественных фактов, и обо всех мерзких жестокостях, вдохновленных этими фантазиями, о боли и горестях, причиненных из-за них. И вспомнил, что не Августин придумал «суровость во благо», а Робеспьер, затем появился Сталин. И когда уже не стало Лютера, чтобы побуждать князей убивать крестьян, возник гениальный Мао, обративший их в рабов.

– Вас никогда не охватывает отчаяние? – спросил он.

Доктор Макфэйл помотал головой.

– Мы не отчаиваемся, – сказал он, – потому что знаем: все не обязательно должно обстоять так плохо, как в прошлом.

– Мы знаем, что может быть намного лучше, – добавила Сузила. – А известно нам это потому, что все уже намного лучше здесь и сейчас, на этом странном маленьком острове.

– Но сможем ли мы убедить других последовать нашему примеру или хотя бы сохранить наш собственный крошечный оазис гуманности посреди окружающей нас обезьяньей дикости вашего образа жизни – это, увы, уже совсем другой вопрос, – сказал доктор Макфэйл. – Нынешняя ситуация располагает к самому пессимистическому прогнозу. Но отчаяние? Нет, для полного отчаяния я пока не вижу причин.

– Даже когда вы читаете книги по истории?

– Даже когда читаю такие книги.

– Остается только позавидовать. Как вам это удается?

– Для этого нужно только помнить, что такое история. Хроника того, что человечество принуждало творить его невежество, и последствий раздутой самонадеянности, вылившихся в возвеличивание своего невежества, превращения его в политические или религиозные догмы.

Он снова обратился к альбому.

– Давайте вернемся к дому в Ройял Боро, к Джеймсу и Джанет, их шестерым детям, которых неумолимо жестокий Бог Кальвина приговорил к своим своеобразным «милостям». «Порка и порицание придают мудрости; а ребенок, предоставленный себе самому, лишь навлечет позор на голову матери». Промывание мозгов, усиленное психологическим стрессом и физической пыткой, – превосходное условие для опытов в стиле Павлова. Однако, к несчастью для организованной религии и политических диктатур, человеческие существа гораздо менее пригодны в качестве лабораторных животных, чем собаки. Впрочем, опыты над Томом, Мэри и Джин дали ожидаемые результаты. Том стал священником, Мэри вышла замуж за священника и обреченно умерла во время родов. Джин осталась дома, нянчилась сначала с матерью во время затяжного и мрачного периода, когда у той обнаружили рак, а потом еще двадцать лет медленно жертвовала собой ради старевшего и постепенно ставшего совсем дряхлым патриарха. Здесь все прошло по плану. Но вот с Энни, четвертым по старшинству ребенком, картина не сложилась как надо. Энни была хороша собой. И в восемнадцать лет ей сделал предложение капитан драгунов. Но капитан принадлежал к англиканской церкви, и его взгляды на человеческое бесправие и всесилие Бога оказались в корне неверными. На брак был наложен запрет. Казалось, Энни обречена разделить участь Джин, и она терпела десять лет. Но потом, уже двадцативосьмилетней, дала себя соблазнить второму помощнику капитана с судна «Ист-Индийской компании». И пролетели семь недель неземного счастья, какого она никогда прежде не знала. Ее лицо совершенно изменилось, сияя какой-то неземной красотой, ее тело излучало жизненную энергию. Но затем моряку пришлось на два года отправиться в плавание в Мадрас и в Макао. И четыре месяца спустя беременная, оставшаяся без друзей, в полном отчаянии Энни утопилась в Тэе[46]. Между тем Александр – следующий в семейной линии – бросил школу и сошелся с труппой актеров. В доме короля веревок с тех пор было запрещено даже упоминать его имя. Но существовал еще Эндрю, самый младший из отпрысков. Причем – чудо, а не дитя! Он был послушен, обожал усваивать преподававшиеся ему уроки, заучивал цитаты из Посланий апостолов быстрее и точнее, чем братья и сестры. Но затем, словно настало время укрепить ее веру в бесконечную порочность человечества, матушка застукала его однажды вечером за игрой со своими гениталиями. Его выпороли до крови, но уже через несколько недель снова поймали за тем же занятием, снова выпороли и приговорили к одиночному домашнему аресту на хлебе и воде. Ему было заявлено, что он согрешил против Святого Духа, а это, несомненно, послужило причиной развития рака у его матери. И все остававшиеся ему годы детства Эндрю провел, преследуемый кошмарными видениями ада. Но в равной степени преследовали его и прежние искушения, которым он предавался – только теперь уже надежно запершись в садовой уборной, – чтобы затем мучиться еще более зловещими предчувствиями жара адского пламени.

– Подумать только! – вставил свой комментарий Уилл Фарнаби. – Подумать только, что люди сейчас постоянно жалуются на отсутствие смысла в современной жизни! И сравните, какой жизнь была, когда считалась имевшей смысл. Если выбирать между рассказом идиота и рассказом кальвиниста, я, например, всегда предпочту выслушать идиота.

– Трудно не согласиться, – сказал доктор Макфэйл. – Но разве нет третьего варианта? Можно ведь послушать историю, рассказанную тем, кого нельзя считать ни дебилом, ни религиозным параноиком.

– Кого-то вполне душевно здорового. Для разнообразия, – добавила Сузила.

– Да, хотя бы для разнообразия, – повторил доктор Макфэйл. – Для блаженного разнообразия. А к счастью, даже в тех обстоятельствах всегда находилось достаточно людей, которых не способно было довести до краха самое извращенное воспитание. По всем правилам фрейдистских и павловских игр мой прадед должен был вырасти нравственным уродом. На деле же он вырос нравственным атлетом, духовно сильным человеком. Что лишний раз доказывает, – добавил он мимоходом, – насколько безнадежно неадекватны эти две ваши хваленые психологические схемы. Фрейдизм и бихевиоризм. Вроде бы находятся на разных полюсах, но совершенно одинаковы, когда речь заходит об изначально заложенных, врожденных различиях между индивидуумами. Как ваши многоуважаемые психологи обходятся с фактами подобных различий? Очень просто. Они их игнорируют. Они делают вид, что подобных фактов не существует. Вот откуда проистекает их полная неспособность помочь человеку справиться с какой-либо реальной ситуацией или, на худой конец, толково объяснить ее теоретически. Посмотрите, что произошло, например, в рассматриваемом нами случае. Братья и сестры Эндрю либо смирились с условиями, в которые были поставлены, либо были этими условиями уничтожены. Эндрю не смирился, но и не погиб. Почему? Потому что на колесе рулетки наследственности ему выпал счастливый номер. Он обладал более высокой сопротивляемостью, чем остальные, иной анатомией, другим биохимическим наполнением и особым темпераментом. Родители сделали все, чтобы навредить ему, как поступили со всеми своими детьми. Эндрю вышел из этих испытаний победителем почти без единой царапины в душе.

– Несмотря на великий грех против Святого Духа?

– От этого, по счастью, он сумел быстро избавиться во время первого же года учебы на медицинском факультете университета в Эдинбурге. Он все еще оставался мальчишкой семнадцати лет (тогда они начинали раньше). И в анатомичке этот юноша сразу наслушался самых богохульных непристойностей, которыми его товарищи студенты поднимали себе настроение, находясь в окружении разлагавшихся трупов. Слушал он их сначала с ужасом, с тошнотворным предчувствием, что Бог так просто им этого не оставит, что месть его будет ужасна. Но ничего не происходило. Богохульство процветало, а громогласные прелюбодеи в худшем случае время от времени подхватывали триппер. И страх в сознании Эндрю постепенно уступил место чудесному чувству облегчения и освобождения. Набравшись смелости, он стал рисковать и сам отпускать достаточно фривольные шуточки. А когда впервые произнес то самое слово из четырех букв – какое же получил удовольствие, какой чуть ли не религиозный экстаз испытал! А в свободное время читал «Тома Джонса», читал эссе «О чудесах» Юма, читал безбожника Гиббона. Доведя до приличного уровня свой французский, который начал изучать еще в школе, он добрался до Ламетри, штудировал труды доктора Кабаниса. Человек – это машина, мозг выделяет мысли, как печень выделяет желчь. Насколько же просто все оказалось, насколько ясно и очевидно! И с горячностью новообращенного он метнулся к атеизму. В его обстоятельствах это выглядело только естественным. Ты больше на дух не переносишь блаженного Августина, не в силах заставить себя повторять пустую болтовню святого Афанасия. А потому ты выдергиваешь затычку и спускаешь их в сливное отверстие. Какое блаженство! Но это продолжается недолго. Скоро ты обнаруживаешь, что чего-то не хватает. Оказалось, что в ходе эксперимента ты выплеснул ребенка вместе с грязной мыльной водой теологии. Природа не терпит пустоты. Блаженство уступает место дискомфорту, и теперь ты уже роешься, проходя поколение за поколением, в череде разнообразных Уэсли, Паси, Муди, Билли Сандеях и Билли Грэмах, которые прилежно, как бобры, трудятся, чтобы закачать немного богословия обратно в опустевшую емкость. Все, на что способны подобные теоретики религиозного возрождения, – это напустить снова немного грязной воды, от которой постепенно ты так или иначе опять избавишься. И так далее, до бесконечности. Это было скучно и, как со временем убедился доктор Эндрю, совершенно лишено необходимости. А между тем он наслаждался впервые обретенной свободой. Взволнованный и обрадованный, он прятал эти свои чувства за внешней серьезностью, за маской невозмутимой отстраненности, в которой быстро привык являть себя внешнему миру.