Сельва умеет ждать - Лев Вершинин

— Тьяньи!

Двое бачат (Мальчишек (пушту)), спрятанных по бокам рампы, потянули за концы веревок, и занавес с легким шелестом поплыл в стороны.

Погас свет. В желтоватом круге, расплывшемся на авансцене, возник некто в костюме Пьеро: просторный белый балахон с огромными желтыми пуговицами и колоколообразными, почти до колен спускающимися рукавами, коническая шапочка с помпоном, но без полей и густо выбеленная маска вместо лица, украшенная алой щелью рта и черными кругами глаз.

— Уважаемая публика, — зычно возгласил конферансье, и шушуканья тотчас же умолкли. — Предлагается почтеннейшему вашему вниманию, — он изобразил на лице трепет, — большой пантомимный балет в трех действиях с сражениями, маршами и великолепным спектаклем, — рукава всплеснулись, словно оберегая владельца от неминуемой опасности, — «Огонь страсти супостату не превозмочь, или Недосокрушенный Левиафан», сочинения его высокоблагородия подполковника действительной службы Эжена-Виктора Харитонидиса, — шурша выходными смокингами, присутствующие мужеского рода с готовностью приподнялись, но конферансье пресек позыв властным, отточенно-доверительным жестом, — выразившего, однако, желание и на сей раз скрыться под таинственным псевдонимом… — гулкая пауза мечом Дамокла зависла над залом, — Бен Гурский!!!

Грохот аплодисментов сотряс лампионы.

— Сия героическая пиэса, — конферансье прижал руки к груди, не в силах преодолеть шквал обуревающих его чувств, — имеет роли, наполненные отменной приятностью и полным удовольствием, отчего уже восемь сезонов от Великого Сахалинчика до Покусаева-Последнего, а равным образом и в Котлове-Зайцеве понимающею публикой завсегда благосклонно принимаема была… — Тон Пьеро сделался менее мажорным. — Особливо хороши декорации и музыка маэстро Реджинальда Кпифру, лейб-живописца и камер-капельдинера личного Его Величества короля Сияющей Нгандвани сводного оркестра, — давешний джинсовый туземец, выйдя из-за кактуса, чопорно поклонился партеру, — в коей мастера бурового участка нумер, — конферансье сверился с конспектом, — семнадцать рудника «Несгораемый» как на скрипке квартетом, так и на различных орудиях соло для вашего внимания играть будут!

Барабанщики за ширмами заиграли что-то тихое и печальное.

Извиняясь и пригибаясь, Крис проследовал к своему месту, не глядя, спихнул на пол нечто партикулярное, в шляпе, сел, вытянул ноги, мельком полюбовавшись гуталиновыми бликами на идеально вычищенных кроссовках, скрестил руки на груди и начал воспринимать…

Там, на сцене, продавали рабов.

Рабы воздевали руки к небесам, проклиная жестокую долю, отдавшую космолайнер в руки межпланетных инсургентов, посягнувших на самое святое, что есть у каждого из нас, сами же инсургенты, в том числе и приснопамятный янычар, сейчас почему-то вызывающий ассоциацию с плохо пропеченным чебуреком, бродили вокруг, скрежетали ятаганами и глумились над пленницами, время от времени щелкая длинными бичами.

Крис Руби едва заметно вздрогнул.

Не так давно ему тоже довелось стоять на невольничьем рынке. Правда, бичи там были совсем иного пошиба, а ятаганов не было вовсе, да и сам рынок официально именовался биржей труда, но если кто-то скажет, что биржа труда и невольничий рынок — разные вещи, можете быть уверены: этот умник никогда не был на Валькирии…

Он, Кристофер Б. Руби, дипломированный юрист, стряпчий и ходатай по всем вопросам, старший компаньон адвокатской конторы «Руби, Руби энд Руби» (Конхобар), битых полторы недели стоял по колено в грязи, выбелив по идиотскому местному обычаю голени, стоял среди бомжей, наколотой шпаны и опущенных алкашей, с каждым днем все острее ощущая перспективу остаться здесь навсегда, потому что космоскутер, доставив его, убыл, а «пассажиры» почему-то не летают. Но даже если бы и летали, билет хотя бы до Муванги стоит сто тридцать три креда, а тут это все равно что миллион на Конхобаре или миллиард на Земле. Нет, креды-то у него были. Сперва. Пока в его жизни не появилась эта сучка. Нюнечка…

Впрочем, к исходу недели Крис перестал думать об умном. Он просто хотел есть, а от ночевок в сырой канаве появился лающий кашель, и юрист Кристофер Руби был готов на любую работу по специальности, вплоть до подкупа присяжных, запугивания свидетелей и защиты серийного маньяка с набором бритв и коллекцией детских гениталий…

Он был готов на все. А эта блядская планетка, представьте себе, не испытывала потребности в дипломированных юристах. Требовались кувалдьё за две секции в час, шпалоукладчики за три и землекопы — за три с полушкой, но покончить самоубийством можно было и быстрее, без ненужных мучений…

К чему, собственно, дело и шло.

И когда явившийся на рассвете десятого дня ада громадный мужик в светло-сером мундире, коротко переговорив с маклером и задав пару вопросов дипломированному юристу, поманил его пальцем, Кристофер Руби бросился за гигантским паланкином, словно собачка, почуявшая запах колбасы, боясь одного — что ноги, ставшие в последнее время ватными и непослушными, откажут служить именно сейчас и дивное виденье растворится в потеках серенького валькирийского дождика.

А потом была работа.

По специальности.

Очень много интересной и трудной работы, совсем не пугавшей Кристофера Руби…

— Маэстро Кпифру в своем репертуаре, — приглушенно сказали в третьем ряду. — Слишком много самодостаточной символики.

— Отнюдь, — возразили в пятом. — Скорее реминисценции по мотивам Дарковского.

— В ущерб смыслу, — хихикнули в третьем.

Крис негодующе обернулся.

— Прекратите же!

Представление близилось к финишу.

Кульминация жестокой мелодрамы с битвами, переодеваниями, погонями, подмененными младенцами и героическим майором действительной службы Никосом-Ойгеном Грасиосисом, многократно споспешествующим спасению захваченного инсургентами в плен благородного юноши, гидальго дона Родриго, давно миновала. На фортифицированной посадскими умельцами сцене, треща, рушились и пылали в бенгальском огне редуты и контрфорсы злодеев, а десяток коммандос с шевронами спецподразделения «Чикатило», браво выпрыгнув из фанерного чрева крайне потрепанного в боях, но, вопреки невзгодам, недосокрушенного космофрегата «Левиафан», повергали во прах жалко кающегося за содеянное вожака инсуррекции, по ходу финальной сцены вызволяя из темницы мрачной и сырой леди Аннабель-Ли, прекрасную и златокудрую возлюбленную дона Родриго…

— Браво! — возгласил шеф канцелярии. — Бис!

— Право! — вскинулся премьер-министр. — Пис!

— Пис-пис-пис! — наперебой подхватили министры.

Рукоплескали долго, вдохновенно, вынудив труппу выйти на поклон раз десять, а то и все двенадцать. Столкнувшись взглядом с Крисом, чебурек в тюрбане приятельски моргнул и послал персональный воздушный поцелуй.

— Засим желающие могут выйти в фойэ, — прокричал Пьеро сквозь обилие навеянных спектаклем слез, — и выкурить пахитоску или иное табачное изделие в то время, когда трио бандуристов «Кобзарэви стогны» исполнит для пожелавших остаться на занимаемых местах Третью Патетическую сонату маэстро Людвига ван Бетховена, именуемую также «Аппассионатой», в аранжировке маэстро Кпифру…

Вновь явившийся взорам джинсовый абориген отвесил публике поклон, после чего, оставив пост, направился к деревьям, на ходу извлекая из-за пазухи туго набитый кисет, кремень и кресало.

Чуть поразмыслив, Крис решил остаться наедине с классикой.

Жалеть не пришлось. Возможно, на чей-то вкус «Обретение рая», приспособленное к тамтамам и тростниковым свирелькам, и выглядело несколько вызывающе, но Вангелис есть Вангелис, и когда Пьеро снова призвал присутствующих к тишине, господин Руби ощущал себя уже вполне благоудовлетворенным, о Нюнечке же временно забыл вовсе.

— А сейчас глубокоуважаемой публике предлагается на четверть часа пройти в буфетную, после чего по многочисленным просьбам поклонников ее замечательного таланта выступит несравненная Дусенька, — партер, успевший за перекур поднакопить силенок, заметно оживился, — супруга всеми нами уважаемого гражданина Небого Панфера Панкратыча, смотрящего третьего специального блока морально-оздоровительного учреждения «Алабама»!

Взоры публики скрестились на сухоньком старичке в долгополом старообрядческом кафтане.

Шурша фижмами, дамы заспешили к столам, увлекая замешкавшихся кавалеров. Иные, завидев Криса, строили глазки, но начальник юридического отдела отвечал прелестницам доброй улыбкой знающего жизнь человека, и очередная шалунья, убедившись в полной бесперспективности проекта, теряла к объекту всякий интерес и отставала, украдкой показав бесчувственному чурбану длинный розовый язычок.

Пили соки и минералку. Единодушно бранили сухой закон. Поругивали погоду и прохудившиеся трубы. Привычно похваливали «Левиафана», соглашаясь, впрочем, что сцена четвертования во втором акте срежиссирована из рук вон скверно, в чем, конечно, нисколько не повинен автор, да и постановщика винить не стоит, поскольку маэстро Кпифру, что ни говори, всего лишь нгандва, однако мэтр Хазаров, ставивший пиэсу в сезоне две тысячи триста семьдесят девятого, как раз накануне своего окончательного отъезда, хотя, по правде говоря, и грешил сверх всякой меры натурализмом, зато это уж было четвертование так четвертование. Столь же привычно судачили по поводу аккомпанемента, более всего интересуясь, правдивы ли на сей раз опять упорно ходящие слухи о предстоящем получении маэстро Кпифру Экклесиастовой стипендии, а следовательно, и о скором отбытии маэстро на Ерваам для изучения нотной грамоты в одном из тамошних музыкальных колледжей, и единодушно сходились на том, что иначе просто не может быть, потому что есть же Бог на свете, а маэстро Кпифру хоть и нгандва, но, право же, такая душка! По большей же части перемывали косточки предстоящей во втором отделении Дусеньке, и даже не слишком искушенному в дамских причудах Крису вскоре стало ясно, что особа эта самим фактом своего на свете существования уже не первый год до сердечных колик нервирует прекрасную половину Котлова-Зайцева.