Роман тайн «Доктор Живаго» - Игорь Смирнов

Враждующая сама с собой в «Братьях Карамазовых» литературность требует от их автора принятия той литературы, которая была ему всегда противна, а именно: нигилистического романа 1860–1870-х гг., из мотивов которого во многом сложен образ Алеши[306].

Алеша спит на «жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал» (14, 146), совпадая тем самым с аскетичным Рахметовым из «Что делать?». После того, как Алешу укусил за палец младший Снегирев, он не испытывает боли («…и боли я […] теперь не чувствую» (14, 167)) по примеру, данному революционером-народником Овериным из романа о «новых людях» И. А. Кущевского «Николай Негорев» (Оверину оперируют руку после дуэли, что он переносит с мужественным равнодушием: «…все заставляло думать, что он не имел неприятной способности чувствовать физические страдания»[307]). Пейоративное название провинциального города (Скотопригоньевск), где происходит действие «Братьев Карамазовых», строится Достоевским из двух корневых морфем, коррелируя по всем своим параметрам (аксиологически, лингвистически) с топонимом, который изобрел К. М. Станюкович в «Без исхода» (1873): герой этого нигилистического романа, Черемисов, едет домашним учителем из столицы в Грязнополь (и конкурирует там во влиянии на детей с их действительным отцом, предвосхищая мотив духовного старшинства Алеши, «связавшегося со школьниками»).

С антинигилистическими текстами Достоевский вступает в прения. Так, в «Братьях Карамазовых» приводится анекдот из сочинения Н. Карловича, направленного против революционных настроений среди русской молодежи:

Erklärt man z. В. einem aufgeweckten russischen Knaben den Sternenhimmel […] so ist das Erste, was er thut, dass er sofort sich fragt: «Warum hat man gerade diese Thiere und nicht andere zur Abgrenzung der Stembilder gewählt?»[308]

В диалоге Алеши с Колей Красоткиным выясняется, что русские мальчики, протестующие против авторитетов (на необходимости авторитетов для устройства социальной жизни настаивал Великий инквизитор), не так уж и ошибаются:

— Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать немец про русского школьника.

— Ах, да ведь это совершенно верно! — захохотал вдруг Коля […] Браво, немец! Однако ж чухна не рассмотрел и хорошей стороны, а, как вы думаете? Самомнение — это пусть, это от молодости, это исправится […] но зато и независимый дух, с самого чуть не детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического раболепства перед авторитетами…

Мотивы издевательства отца над женой и возмущения этим сыновей (Ивана и Алеши), ведущего к отцеубийству, возможно, являются предпринятой Достоевским переработкой сюжета нигилистической повести Н. Ф. Бажина «Степан Рулев» (1864) (у Н. Ф. Бажина, однако, эдипален, в отличие от Достоевского, только один из двух братьев; второй послушно выполняет волю главы семьи).

Алеша, конечно же, не нигилист, его неверие в Бога — временное заблуждение, проходящее в сновидении о Кане Галилейской (которое, вообще говоря, контрастно соотносимо с утопическим четвертым сном Веры Павловны в «Что делать?»; ср. женские черты Алеши: соученики дразнили его «девчонкой» (14, 20)). Тем не менее Достоевский сообщает Алеше — с помощью интертекстуальной контрабанды — черты героя-отрицателя. В не-литературе даже ее позитивный герой тайно негативен.

Митя персонифицирует в «Братьях Карамазовых» эстетическое начало (цитируя Шиллера и Тютчева, правда, перевирая последнего, и будучи покорен женской красотой, о которой он философствует). Эстет — лжец. Митя украл у Катерины Ивановны деньги. Митя твердит о том, что он может быть убийцей, но не позволит себе совершить бесчестие — воровство. В действительности он вор. Здесь Достоевский пускается в сложный спор с Лейбницем. В «Теодицее», как мы знаем, воровство было отождествлено с началом всякого зла среди людей. Митя обнаруживает знакомство с трактатом Лейбница, когда говорит следствию: «Подлецом может быть всякий […], но вором может быть […] только архиподлец» (14, 443). Называя воровство «архиподлостью», Митя высказывается вполне в духе Лейбница. Ложь и воровство Мити делают ценность эстетической установки сомнительной (в чем «Братья Карамазовы» противоречат «Идиоту»[309]). Но как бы ни был виновен Митя, следствие и суд несправедливы по его адресу. В той мере, в какой литература отрицается внутри себя, а не извне, она не может стать первогрехом, ибо первичность в этом случае — вне нас, в мире, ради которого литература отрицается. Грехи Мити не фундаментальны. Начальное зло, по Достоевскому, — не в краже, а в отцеубийстве[310]. Эстетизм осуждается Достоевским. Но не как зло-в-себе.

Дознание по делу Мити сопоставляется Достоевским с мытарствами. Как и все остальные мотивы «Братьев Карамазовых», мотив мытарств принципиально неоднозначен. Не-литература утверждает нечто только с тем, чтобы отрицать свое утверждение. Следователи мучают Митю, против чего он с полным основанием протестует. С другой стороны (опять это «но»), мытарства у Достоевского отсылают нас к «Житию» Василия Нового. В этом византийском житии, рано переведенном на Руси, о мытарствах после смерти рассказывает Василию святая Феодора, явившаяся ему, чтобы поведать о том, что происходит на том свете. Когда душа отходит от тела, — говорит Феодора, — создается такое впечатление, что нас обнажают (ср. сцену допроса Мити, в которой его заставляют оголиться). Во время мытарств человек проверяется на его грехи: на зависть, ложь, ярость и гнев, буйственное срамословие, лесть, пьянство и т. д.[311] Многие из грехов, перечисленных Феодорой (хотя и не все), свойственны Мите (он лжет; завидует отцу, располагающему деньгами для соблазнения Грушеньки; буен; льстит Кузьме Самсонову; пьянствует и т. д.). При всей своей несправедливости следствие выполняет задачу потусторонней власти и точно выявляет в Мите грешника.

К тому, что уже было сказано об источниках творчества Ивана, следует прибавить, что в его «Легенде» Великий инквизитор не только возражает Спинозе (будучи убежденным в том, что обманывающее верующих чудо необходимо для мирной общественной жизни), но и подхватывает католическую философию Чаадаева (мотив нужды общества в авторитете). Именно Чаадаев сформулировал в своем «Философическом письме» надежду на то, что русские придут к «совершенному строю» через власть способного думать «незначительного меньшинства» над только «чувствующим» большинством[312] (что в восприятии Достоевского является сатанизмом). Знакомство Ивана с доктриной Чаадаева позволяет предположить, что Достоевскому хотелось соотнести между собой сумасшествие первого и «сумасшествие» второго. Обезумев, Иван («философ») доказывает психическое нездоровье Чаадаева, всего лишь объявленного сумасшедшим. Безумие Чаадаева, вмененное ему по высочайшему повелению, становится у Достоевского реальностью того героя, который именуется в «Братьях Карамазовых» «автором» (14, 16)[313]. «Легенда» исподволь подготавливает читателей к «белой горячке» Ивана тем, что рисующаяся в ней его воображению картина, хотя и происходит в первую очередь из поэмы А. Н. Майкова «Странник»[314], соотнесена, кроме этого, и с образом, преследующим расстроенное сознание Поприщина в «Записках сумасшедшего», которому мнится, что его, христианина (почти Христа), подвергает пыткам в больнице для умалишенных Великий инквизитор.

Алеша противостоит Ивану, сочинителю, как всего лишь записывающий слова Зосимы (которые к тому же в значительной мере являются как бы естественным, нелитературным нарративом, воспоминаниями «бывалого человека»), В мире, сотворенном Высшим Существом, авторство ведет к Богу. Поэтому Иван воспевает «хвалу» Богу в «Легенде», а не только «хулит» Его. Но вместе с тем в авторстве, т. е. в претензии на со-творение, наличествует обратная, дьявольская и безумная сторона. Среди произведений, созданных Иваном, имеется и поэма «Геологический переворот». Судя по названию, она выдержана в духе — рассмотренного прежде — проекта Фурье о сдвиге земной оси. Поэма Ивана компрометируется тем, что она упоминается Чертом. Достоевский спорит здесь с самим собой, со своим ранним фурьеризмом. Свою болезнь (эпилепсию) Достоевский приписывает отцеубийце и двойнику Ивана, Смердякову. Ивану столько же лет, сколько было Достоевскому, когда он работал над своим первым произведением «Бедные люди» (23–24 года), и почти такого же возраста Смердяков. В «Братьях Карамазовых» Достоевский борется с собой, с писателем.