Дело в руках - Николай Струздюмов

ДАВНЯЯ ИСТОРИЯ

В полшаге от нее слева шел он — строго как по ниточке. И все присматривался к ней. И прислушивался к тому, как сердито вжикают по спрессованному снегу тротуара новейшие сапожки — под лаком, кажется, ну да, под лаком, думал он, самый последний крик. Красные. И со шнурочками. И шуба тоже под ее стать — натуральный, черный каракуль, волосок к волоску — вся на ней так и дышит, волнуется и пронимает до глубокого вздоха. Но не в этом дело, а в том, что он никак не мог догадаться, почему же она молчит, и от этого мучился.

Так-то. Жил-был веселый студент Бобров. Был удачливым студент Бобров. Зачеты, курсовые сдавал с присвистом. По сессии шел без труда. Так шел что завидовали те, которым все дано и с которые только одно спрашивается: ради бога учись и закончи. Он и к стипендии неплохо прирабатывал. И ни к одной денежной стерве на поклон не ходил. Он очень был доволен собой. Он всем был доволен. А потом — бац! — и попался на крючок студент Бобров, как карась-верхогляд.

…Чем дальше они шли, тем молчание становилось тягостней. И вдруг нагрянула пугающая мысль: зря он вообще это затеял — с приглашением. А зловредная память тут же подсунула сказанное кем-то по случаю: «Напрасно ты ее домогаешься. Пустой номер, поскольку не по Сеньке шапка». Но кто сказал, он не мог вспомнить.

Они миновали станцию метро, прошли еще три квартала и свернули направо. Поплутали по переулкам, наконец, остановились и он, кивнув на ближайшую дверь, сказал:

— Вот здесь. Уже пришли.

Это была его работа. Не временные подработки, от которых он давно отказался, как от дела хлопотного и бестолкового, а именно работа. Постоянная — через две ночи на третью. Она прибавляла к его стипендии еще столько же и стало быть к минимальному питанию — увесистый ломоть. Он всегда был очень доволен своей работой.

Всегда, но не сейчас, поскольку вспомнил, что он ей наобещал, когда звал: «Посидим в приличном обществе, выпьем, повеселимся». А привел сюда, потому что больше вести некуда.

«Нет приличного общества, так хотя бы помещение было приличным», — со злостью подумал он теперь о своей работе.

Здесь когда-то был гараж. Потом его ворота укрепили намертво, внутри разгородили и получилось: холодный тамбур, обеденное помещение с газовой плитой, а от него — дверь в темную раздевалку для рабочих строящегося рядом здания и вторая — в дежурку сторожей, к числу которых был временно причислен и он, Бобров Сашка.

Они вошли, и на них пахнуло густым недвижным холодом, устоявшимся запахом табачного дыма, огрызков колбасы и еще чего-то бросового. Она повела носом и поморщилась.

Он провел ее в свою дежурку и поспешил закрыть дверь. И бросовые запахи остались там, зато густота недвижного холода навалилась еще чувствительней.

Щелчок выключателя — и оголились в резком свете замусоренный пол, печка и телефонный аппарат на столе, покрытом белой бумагой.

Он быстренько подмел пол, вышел, нарубил немного дров, сунул их в печку, разжег и пошел рубить еще. Он хозяйничал, заходил, выходил и все пытался завязать разговор, всякий раз начиная с ласкового «Ирина», «Ирина». Не «Ира», не «Ирочка», а именно «Ирина». Иногда ему даже хотелось назвать ее по имени-отчеству, именно Ириной Николаевной, как когда-то учительницу по русскому. И все потому, что она на четвертом курсе, а он первокурсник, то есть, говоря по-армейски, салага. А какой там салага — она его моложе. Но вышло так, что пока он работал на заводе, служил, то да се, она уже вовсю занималась в институте, и теперь он, стало быть, салага.

Он занес и вторую, и третью охапку дров, а она все молчала. Она словно взяла перед кем-то обязательство молчать.

— Ирина, тебе не холодно?

Неопределенное пожимание плечом.

— Ирина, ты смотрела «Ангел в тюбетейке»?

Она кивнула.

— Ну и как?

Она словно с усилием разжала рот:

— Никак.

Вот и весь разговор. И опять молчание.

Наконец печка разогрелась, и тогда стылая тяжесть в комнатушке будто уменьшилась, словно часть воздуха перекачали за стену, в темную раздевалку.

Она подошла к печке и, вытянувшись, крепко прижалась к ней и спиной, и ладошками, и икрами ног. И тут тесно сжатые губы ее разлепились, словно оттаяли, и на нижней обнаружилась мягкая припухлость. Да она же совсем девчонка, какая там Ирина Николаевна!

Он достал из-под стола свой солдатский рюкзак, расстегнул и выложил на стол все, что там было. Под конец появились «четыре звездочки» и три яблока. Он вынул из рюкзака свеженький миниатюрный стаканчик для нее, а из нижнего ящика стола — кружку для себя и разлил. Она отпила половину и откусила от яблока. Он выпил из кружки и принялся за сыр и колбасу.

В общем, у него немного отлегло. Закуривши, он и вовсе повеселел, стал еще подвижнее, во взгляде появился живой несколько неестественный блеск. А она от своего полстаканчика да нескольких суетливых затяжек — ничего, только глаза стали чуть-чуть грустными.

Потом он что-то вспомнил, оживился, вытащил из внутреннего кармана пиджака две синие бумажечки и протянул ей:

— Вот. Сегодня купил.

— Что это?

— На оперетту. Пойдем завтра? У меня как раз нет дежурства, вечер свободный.

Он, конечно, не догадался, что перво-наперво надо справиться у дамы насчет того, свободен ли ее вечер, а о своем можно и умолчать.

Она ответила:

— А у меня как раз завтра вечер не свободный.

— А куда ты собираешься?

Она пропустила мимо ушей его вопрос и продолжила:

— И потом — я терпеть не могу оперетту. Ты что, любишь ее?

— Да мне все равно.

Он хотел добавить: «С тобой все равно, хоть куда», — но не добавил.

Она сказала, что если все равно, то зачем идти.

— Ну, сходим, посмеемся, — уныло ответил он.

— Посмеяться можно и на скамеечке. За анекдотами.

Все было правильно. Тут ни на одно слово не возразишь. Уж до того все было правильно, что хоть волком вой. Он взял у нее билеты, разорвал их и выкинул в печку.

— А это еще что за глупость? — Она так и уставилась на него. — Ты же их мог вернуть.

— Будем считать, что сходили, — он улыбнулся через силу. — А теперь, — он тряхнул головой, — давай анекдоты.

Прошло еще с полчаса, и она сказала, что ей пора, что она насиделась в приличном обществе. Он вспомнил, что ей обещал, когда звал, и весь сжался. Она закурила очередную сигарету и опять затушила после двух мелких суетливых затяжек. Плотнее завернулась в мех, закинула ногу на ногу, въедливо посмотрела на него и вдруг насмешливо спросила:

— Кстати, ты не себя ли случаем считаешь приличным обществом?

За такое он кому угодно съездил бы, а тут только руки сцепил, встал и повернулся к окну, чтобы она не видела его затравленного лица. И вдруг зло выкрикнул оттуда:

— Ну, нет у меня приличного общества! Некуда пригласить! Ну и что!

— Тогда и не приглашай.

— А если хочется?

— Мало ли чего хочется. По одежке протягивай ножки.

Вот это ему тоже говорилось. И тоже в связи с ней. Но кто конкретно говорил, он и тут не мог вспомнить.

— Ладно, — он резко повернулся от окна. — Тебе действительно домой пора — баиньки, а мне в обход надо. Осматривать объекты.

— Какие объекты?

— Те, которые я охраняю. Я же сторож.

И уже от порога бросил:

— Ты тут еще потерпи. Вернусь — сразу такси вызову.

Он ушел в темную раздевалку, угрюмо сбросил туфли, надел казенные сапоги (чтобы не черпать снег в сугробах), кинул свое худосочное деми прямо на спецовки строителей, надел казенный же бушлат и громко простучал к выходу.

У первого же объекта — продовольственного магазинчика — он вдруг обнаружил, что без шапки. А на улице заметало как следует и морозец к ночи прихватывал. Он вспомнил, что шапка должна быть в раздевалке, и повернул обратно. И когда взялся за ручку двери, вдруг будто что-то стукнуло: зайти потихоньку, незаметно.

Уж лучше бы он этого не делал…

Прямо из тамбура он услышал, что она с кем-то разговаривает, и сердце сделало перебой. Он прокрался в темную раздевалку и стал слушать.

— А-ало! Здра-авствуй, — приятно так, с растяжечкой и слегка виновато говорила она в трубку. — Ты спишь уже? Да, это я… Да-да.

Отозвался ей кто-то уравновешенный, знающий себе цену, но сейчас говоривший громко. И Бобров сразу понял, что это, конечно, тот — из кичливого столичного быта, представительный, на котором все так ладно и естественно и которого он рядом с нею видел два дня назад. И сердце заработало сильными толчками, гулко ударяя в голову.

— У тебя где сейчас машина? — спрашивала между тем она. — Знаешь что? Приезжай за мной. Где? Угол улицы… и переулка… Что? Нет-нет! — крикнула она испуганно. — Я на улицу выйду… Когда будешь?

Там сказали, и она повесила трубку.