Джентльмены удачи (сборник) - Виктория Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В тридцать седьмом меня посадили, – сказал Руководитель. – Я сидел в камере с одним паханом. Он меня учил: то, что ты не скажешь, прокурор никогда не узнает. Все, что он может узнать, – только от тебя.
Руководитель давал совет: молчи.
– Меня посадят? – тихо спросила Романова.
– Посадить не посадят, но кислород могут перекрыть.
Перекрыть кислород – значит не давать работу. Не печатать. Забыть. Была такая художница и больше нет.
Именно об этом предупреждал Раскольников, уходя:
– Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности.
– А я хочу!
– Будут.
Теперь можно сказать: есть.
Рим. Последний день.
– Ну? – спросила Маша.
– Сбежал…
– Так… Ты кому-нибудь сказала?
– Сказала, – упавшим голосом ответила Романова.
– А про меня?
– И про тебя.
Наступила тишина. Романова подумала, что телефон отключился, и подула в трубку.
– Не дуй. Я здесь, – отозвалась Маша. – Ты что, не понимаешь, что меня теперь не выпустят в Москву к матери?
Романова тяжело замолчала.
Если разобраться: человек захотел жить и работать в чужой стране. Почему Гоголь мог прожить в Италии восемь лет? И Ленин, в конце концов, сочинял революцию в Швейцарии. Почему им можно? А Раскольникову нельзя? Почему он должен удирать, будто прыгать с пятого этажа? И почему теперь все должны это расхлебывать?
– А ты-то при чем? – спросила Романова.
– А при том, что я должна была заявить. А я не заявила.
– Почему мы все должны быть доносчиками? Разве у них нет для этого специальных людей? Почему мы все поголовно должны стучать друг на друга?
– Ты где живешь? – спросила Маша.
Этот же вопрос задавал Раскольников. Как на него ответить? Почему надо было выехать в Италию, чтобы УВИДЕТЬ, где она живет? Почему всем ясно, а ей нет?
Сорок тысяч «почему». Вот и стой, перемазанная дегтем.
– Я себя ненавижу, – сказала Романова.
– Я тебя тоже, – не пощадила Маша.
Положила трубку. Разговор был окончен.
Романова легла на кровать и заплакала. Путешествие по Италии закончилось. Восемь дней. Пять городов.В аэропорту Шереметьево все высматривали своих.
Стеллу встречал Большой Плохой художник. Юкин смотрел в сторону, как незнакомый человек.
За Руководителем прислали машину.
– Если хотите, я вас подвезу, – предложил он Романовой.
– Нет. Спасибо. Я на такси.
Романовой хотелось остаться одной. Ей хотелось поскорее очистить от себя Италию, как мазут с плаща.
Встречала Нина. Издалека было заметно, что она кое-как питалась эти десять дней.
– Худеешь? – догадалась Романова.
– Ага. На полтора килограмма.
Нина все время боролась с весом, хотя никакого веса не было. Одни ноги и руки.
Музейных дам разобрали их добропорядочные семьи.
А Богданова задержали. Рядом с «настройщицей» стоял человек в сером и задавал вопросы. Видимо, он приехал встретить рейс. Богданов жил в одной комнате с Минаевым и, с их точки зрения, нес основную ответственность. Он мог знать больше, чем остальные. И это надо было проверить.
Когда Романова и Нина прошли мимо, волоча чемодан, тетка что-то летуче сказала Серому. Он кинул на Романову полвзгляда, четверть взгляда и отвел глаза. Но Романова почти физически ощутила на своем лице мажущий след.
– Меня в тюрьму посадят, – сказала она Нине.
Нина легко захохотала, сверкнув зубами. Ей это было смешно.
Руководитель ласково посмотрел на Нину и сказал:
– У вас такая дочь, а вы боитесь…
При чем тут дочь… Какая связь. Когда и кого из ТЕХ людей останавливали хорошие дочери…Страсть и Страх – сильные чувства. Как кипяток. Человек не может жить в кипятке. Человек должен существовать с температурой тридцать шесть и шесть. Это совместимо с жизнью. Так что жизнь диктует свои условия. И права. И обязанности. В обязанности входило вывозить Нину на дачу. В среду из командировки вернулся муж. Он был физик-атомщик, и чем занимаются на объекте физики-атомщики, рассказывать не принято.
В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.
– Тебя, – сказал муж.
– Кто? – спросила Романова.
– Мужик какой-то…
– Что хочет?
– Спроси сама.
– Да! – Романова держала трубку возле щеки… Обе руки были заняты.
– Здравствуйте, – интеллигентно отозвался голос. – С вами говорит секретарь партийной организации Илья Петрович Муромец.
– Здравствуйте, – ответила Романова.
– С вами в поездку ездил некий Минаев…
– Да. И что?
Романова следила глазами, как Нина тащит мольберт. Она держала его вниз головой, если можно так сказать, и «голова» сейчас отлетит, скатится со штатива.
– Нина! – душераздирающе крикнула Романова. – Как ты держишь!
– Извините, – сказали в трубку. – Я, наверное, не вовремя звоню.
– А что вы хотели? – нетерпеливо спросила Романова.
– Ну ладно. Я как-нибудь позже позвоню.
– До свидания, – попрощалась Романова. Освободила руку и этой освободившейся рукой положила трубку на рычаг. – Ничего тебе нельзя поручить, – с раздражением сказала дочери.
– А что я такого сделала? – растерялась Нина.
И в самом деле.
Прежняя декорация – Венеция, Флоренция, Рим – сменилась на деревню Жуковка и кобеля Чуню, которого почему-то звали по фамилии хозяина: Чуня Володарский.
Жизнь – театр. Когда меняются декорации, то меняется и драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах – работа.
На сердце осталась глубокая борозда. Эту борозду она вычертит на холсте. Все в костер. А что делать? Она – влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку – страсть. На другую – страх. На третью – обиду.
Заставить всю душу полками. А не лучше все вытряхнуть на холст: и страсть, и тоску, и его легкое дыхание…
Романова нашла свою точку на краю деревни: изгиб реки, ива наклонилась низко, почти упала, но не упала – отражается в воде вместе со стволом. Стволы – настоящий и отраженный – как две ноги. Брошенная женщина с обнаженными ногами.
Романова искала слом света, воздуха и воды. Главное – освещение. Одна нога – на земле. На корнях. Другая – зыбкая. Ее нет. Человек и его грезы. Деревня Жуковка и Венеция. Муж и Раскольников. Романова и Романова.
Жизнь – свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.
Наступила осень.
Нина пошла в десятый класс. Надо было нанимать ей преподавателей.
Муж уезжал на объект. Взрывал атомную бомбу и возвращался домой с большой премией. Крепил мощь своей страны и мощь семьи. Вполне мужское занятие.
Шурка предложил сделать новую книгу про рыцарей. Романова рисовала рыцарей, как муравьев: узкое, как палочка, тельце, точечка – головка. И большое копье.
– Это не рыцари, – сказал Шурка. – Это пираты.
– Какая разница? – возразила Романова. – Одно и то же.
– У них разные цели: пираты отнимают, а рыцари защищают.
– Цели разные, а действия одни. Машут копьями и протыкают насквозь.
– Да? – Шурка задумался, подперев голову кулаком.
И в это время раздался телефонный звонок.
– С вами говорит майор Попович, – представился голос.
– Космонавт? – удивилась Романова.
– Комитет государственной безопасности.
Тот Муромец. Этот Попович. Сплошные былинные герои.
– Вы можете зайти? – спросил майор.
– Когда?
– Чем скорее, тем лучше. Давайте сегодня. В четыре.
«После обеда, – подумала Романова. – Поест и посадит».
– Я вас жду.
– С вещами?
– Что за шутки… – строго одернул майор. – Вам будет заказан пропуск.
Он положил трубку.
– Я боюсь. – Романова с ужасом смотрела на Шурку. – Я думала, все кончилось. А все только начинается.
– Хочешь, я пойду с тобой? – самоотверженно предложил Шурка.
– Хочу.Дом – в центре города. Голубой особняк. Интересно, кто здесь жил раньше?
Майор Попович стоял на крыльце особняка и ждал, напряженно глядя перед собой. Был он белесый, бледный, как шампиньон, нос сапожком. Довольно молодой для майора. Быстро продвинулся.
Романова приближалась подскакивающей походкой, держась за Шуркин локоть.
Шурка не брился два дня, вылезшая щетина казалась синей. Вязаная шапка до бровей. Шурка выглядел зловеще, как бандит с большой дороги.
– Это вы? – догадалась Романова. – А это я.
Попович с недоумением посмотрел на Шурку, как бы спрашивая: «А этот откуда?»
– Знаете, я ревную. Никуда одну не отпускаю, – объяснил Шурка.
Майор сделал каменное лицо и сказал:
– В кабинет я вас не пущу. Подождите здесь.
– Долго?
– Полчаса, – сухо сказал майор.
– Ну хорошо, – согласился Шурка, доверяя Романову на полчаса. – Но не больше.
Попович вошел в особняк. Зашагал по коридору. Романова семенила следом.
– Не могла одна прийти? – семейным голосом прошипел Попович.
– Мы вместе книгу делаем. Детскую. Он пишет стихи, а я рисунки.
Романова как бы намекала, что она человек мирный, неопасный для страны и надо поскорее отпустить ее на благо детской литературы.
