Герои. Новая реальность (сборник) - Андрей Кивинов

Лейтенант Адам Стрикленд с легким смущением поклонился и спросил:

– А как же секта рыбопоклонников?

– После смерти Сун Ло Ли она не опасна. Ни один из тех, кого мы выловили, не имеет представления ни о том, где искать монаха из Канди, ни как говорить с «хозяевами». Лавочники, пожелавшие власти…

Адам вздохнул. Тут, в чистоте выбеленного полицейского участка…

– Знаете, мистер О’Хара, здесь… вот газовый рожок, вот телеграфический аппарат, пишущая машинка… эта секта, этот жуткий склеп кажутся такими нелепыми… просто невозможными. Нет, я знаю, что тайные общества, всякие там древние культы – не выдумка, я читал «Признания душителя»… да, Господи, я же был там!.. но все равно, какое-то оно…

– Просто чужое, – вздохнул О’Хара, закуривая дешевую сигару (так и не смог от них отвыкнуть за все эти годы). – Мы оказались в мире, который основан на том, что для нас – вульгарная несообразность. Это бывает. А представьте, каково было доктору Чехову попасть в наш мир. Ведь он совершенно уверен, что жизнь в основах своих одинакова всегда и везде. – О’Хара затянулся, поморщился и в раздражении затушил сигару. – В его мире не происходит ничего, ничто не может измениться, разве только умереть, а человек беспомощен и даже не помышляет о том, чтобы… Вообразите, Адам, что вы живете в йоркширской глубинке и хотите на некоторое время перебраться в Лондон. Ваши действия?

– По телеграфу сниму квартиру и куплю билет.

– А в его мире этого не будет никогда! Человек может всю жизнь твердить о Лондоне, но никогда туда не попадет… да и Лондона никакого нет, только выцветшая ферротипия «Привет со Всемирной выставки». Все прочее – такой же дикий вымысел, как для вас, Адам, теории нашего покойного друга Сун Ло Ли.

Адам неуверенно хмыкнул:

– Тогда Россия нам не опасна.

О’Хара вскочил.

– Стрикленд, научитесь наконец заглядывать за очевидное! Он из тех, кто умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход. Если Чехов проживет еще лет двадцать-тридцать – а он болен, Адам, тяжело болен, – он сделает явь такой, какой ее видит. Возникнет мир без войн, без революций, ползущий путем какого-то не очень внятного прогресса. И нам не будет места в этом мире, Адам. Мы перейдем в детские книги, и мальчишки будут убегать от провинциальной скуки в далекие страны – и уж конечно, их будут ловить на ближайшей станции.

О’Хара отвернулся и подошел к окну. Тусклое солнце уползало за пелену, торчали во все стороны вялые пальмы, усталые рикши сидели на обочине.

Адам молча перебирал документы на столе, а потом сказал:

– Или все будет наоборот. От безысходной тоски, от того, что нет никакой надежды на перемены, случится такая революция, что империя, стоявшая триста лет, не выдержит и трехсот дней. А за ней посыплются и все остальные, как сухие иголки, одна за другой. Кто еще на большой костер?

О’Хара подошел к Адаму, но тот не решился повернуть голову и встретить его взгляд. Приказы, отчеты, дырокол, точилка, набор перьев, чернильница…

– И в таком мире, – грустно сказал О’Хара, – найдется место нам – умелый и надежный разведчик всегда в цене, – но не будет места для него. Как нам повезло, Адам! Как повезло, что мы живем в те недолгие годы, когда возможны вы, я, Сун Ло Ли, Чехов… Такого больше не будет. Я не знаю, кто и когда скажет: «Се, творю новое», – но прежнее пройдет.

– А вы… исполнили ее последнюю просьбу? – спросил Адам, чуть помолчав.

О’Хара кивнул:

– Да. Я ему ничего не сказал.

XXIV

Когда, перелистывая чужой альбом, вдруг натыкаешься на карточку своей давней любовницы, ощущаешь мгновенный укол – не только ревности, но и понимания: как изменилась она, как изменился ты сам (или ни один из вас – ведь на самом деле мы не меняемся); горькое слово «не сбылось»; трусливый вздох «ну и ладно».

Примерно то же я чувствую, разбирая на Рождество скопившиеся за год письма – мешанину планов, надежд и опасений, лучше любого теолога доказывающую, что Бог располагает, – и старые безделушки, следы полузабытых поездок.

Сейчас передо мной лежат вещицы, привезенные с Цейлона – Боже мой, уже тринадцать лет назад. Резные статуэтки Будды и Шивы, два слона из кости, два – из черного дерева, жемчужина средних размеров, обрывки очерка «Остров Цейлон», коробочка сандалового дерева с большой зеленой пилюлей, пробитый железнодорожный билет, три брошюры. Прибавьте еще рассказ «Гусев», дописанный в Москве, но зачатый в Коломбо. Неужели это все, что осталось?

А между тем мне все настойчивей кажется, что на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил, и протекло между пальцев: упустил так же, как свое здоровье; как упустил и Вас.

Но нет, уже не вспомнить.

В последнее время я все чаще думаю о новой пьесе – если только успею (и сумею) ее написать. События начнутся в провинциальном городке, каком-нибудь Энске. Обычная суета, безнадежная любовь, выстрел за сценой – и последнее действие происходит на шхуне, запертой во льдах неподалеку от Северного полюса. Герой наблюдает полярное сияние и видит, как по небу проносится призрак его любимой. Вся штука в том, чтобы сделать переход по возможности естественным. В «Черном монахе», кажется, это мне удалось. Вы скажете: «Декадентство!» – все так скажут, – но не могу передать, до чего этот замысел важен для меня. Не смейтесь, но мне чудится, будто он может что-то изменить, в моей ли судьбе, в чужой ли – не знаю… «О чем» эта пьеса, каково будет ее «внутреннее содержание» – тоже сказать не могу. О том, как заурядный человек, какой-нибудь земский деятель, выходит за пределы привычной жизни; о невидимой цепи, которой сковано все… Бог весть. В работе замысел изменится до неузнаваемости. Я себя знаю.

Но если бы так же знать и других! Не угадывать на ощупь, тычась в потемки, – но знать твердо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою – заведомо иную; не «выдумывать психологию», но познавать, как и сам ты познан; быть уверенным в том, что понимаешь другого, а не блуждаешь по тобой же выстроенному лабиринту! Одно непредвиденное событие, и рушится вся постройка, и ты снова в мире, законов которого не знаешь, и на тебя смотрят из-за деревьев чьи-то непроницаемые лица.

Если бы знать, если бы знать…

Ну, это уж из другой оперы.

P. S. Вы интересуетесь участью моих мангусов, что делает честь Вашей доброте.

Пальмовая кошка оказалась неисправима: шипела на всех, ночами пробиралась в спальни и кусала за ноги гостей. В конце концов, не упомню, ее то ли подарили зверинцу, то ли зашиб полотер, которого она цапнула за палец.

Мангус же оказался милейшим зверем, очень веселым и шустрым, помесью крысы с крокодилом, тигром и обезьяной. Он обожал прыгать по столам и бить посуду – еще в Коломбо выскочил из клетки и разодрал на клочки рукопись моего очерка о Цейлоне. Несчастное человечество навсегда лишилось подробного отчета о моих тропических похождениях, за что мангус и был прозван Сволочью.

В России он тоже проявил характер: выворачивал цветы из горшков, теребил за бороду отца, в комнатах не оставалось ни одного узелка и свертка, которого бы он не развернул. Я находил его в ящиках стола и в чемоданах, а еще Сволочь то и дело пытался сбежать – каждый раз строго на юго-восток: удивительное чувство родины. Когда он укусил мамашу за нос, чаша переполнилась, и его отдали в московский зоосад.

Моя сестра навещала его, но, когда справилась о Сволочной судьбе года три спустя, смотрители только развели руками: сбежал. Вполне возможно (знаю я тамошние нравы), что бедняга околел с голоду, а если и сбежал, то сгинул нехорошей смертью… но отчего-то мне кажется, что он преодолел всё и за последним перевалом выскочил из плетеной корзины, навьюченной на спину седого яка, спрыгнул на дорогу, отряхнулся, распушил хвост, фыркнул, задрал мордочку и, поймав ветер, побежал вниз, к зеленым долинам и дымчатым холмам.

Сволочь, где ты?

Примечание автора

Повесть следует подлинным фактам – от смерти бессрочноотпускного рядового на пароходе «Петербург» до замысла последней чеховской пьесы; я позволил себе лишь опустить наиболее неправдоподобные сведения о пребывании Чехова на Цейлоне. Имеется, однако, и несколько мелких вольностей: стоянка «Петербурга» в Коломбо длилась три дня, а не шесть; «Собака Баскервилей» была опубликована почти двенадцатью годами позже.

Киев – Дьёр – Инсбрук – Милан – Рим – Сан-Марино – Койчах – Шиофок – Ужгород – Киев.

Июль – сентябрь 2008

Тимофей Алёшкин

Четыре друга народа

Повесть-продолжение романа для детей Юрия Олеши «Три толстяка»

Часть первая

Председатель бюро Тибул

Глава I. Тибул произносит речь

Время волшебников вернулось. Может, оно никогда и не проходило. Просто во времена старых злых королей и королев, а потом и Трех Толстяков волшебники не хотели помогать богачам угнетать народ и прятались. Зато теперь, когда народ сверг власть толстяков и богачей и во главе Республики встали друзья народа, волшебники появились вновь, чтобы тоже помогать народу – и не какие-то там шарлатаны и фокусники, а самые настоящие колдуны! И волшебство у них было не обман и пыль в глаза, которые видно только на представлении, а самое всамделишное, такое, которое помогает народу. Вон высоко над крышами повис серой грушей арнельфьер, а в его корзине наблюдатели Секции Роз следили за порядком в городе через телескопы – им с высоты все было отлично видно. Рядом, на углу улицы, торчал блестящий медный столбик, только нажми рычажок – и выпадет пилюлька, которая даже самому мрачному гражданину поможет улыбнуться. А вот проехала мимо – одна, без лошадей, только пар из трубы над крышей столбом! – знаменитая черная карета самого гражданина Гаспара Арнери.