Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег

Но он все равно покинул Москву, и через некоторое время был избран ректором Дерптского университета.

— Жаль… наверное, — сказал Саша. — Мне вообще обидно, когда умные и образованные люди нас покидают. Даже если все не так однозначно.

— Дерптский — тоже российский университет, — заметил Альфонский. — А неоднозначно все более чем. В тот же год его уличили в торговле докторскими степенями без экзаменов и защиты диссертации. Это было громкое дело, которое получило название «Дерптской аферы». Летом, во время каникул, когда в университете почти не было ни профессоров, ни студентов, двух немцев произвели в доктора права. Первый был богатым театральным портным, а второй — купцом. С помощью ученой степени они рассчитывали приобрести чин коллежского асессора и потомственное дворянство.

Говорят, что Штельцером и деканом юридического факультета Христианом Кёхи была получена взятка в 30 тысяч рублей.

— Серьезно! — заметил Саша.

Этак штук шесть березовых рощиц.

— Но, наверное, преувеличивают, — сказал Альфонский. — Так или иначе ни о каких диссертациях никто не слышал, зато много говорили о прекрасном обеде, данном посредником, который передавал купюры. Вскоре слухи дошли до Петербурга.

— Александр Павлович знал?

— Конечно. Ему передал министр просвещения князь Голицын.

— Каторга?

— Нет, не так круто. Но последовал высочайший приказ лишить профессоров их должностей с обязательством немедленно покинуть Дерпт и запрещением вступать на службу в Российской империи.

Так что Штельцер вернулся на родину, в Пруссию.

— Ну, может быть и не надо профессоров на каторгу, — сказал Саша. — Добрый Александр Павлович, наверное, знал, что делал.

— Да, — сказал Альфонский. — Правда, два года докторские степени не присваивали вообще, но потом изменили правила, и злоупотребления кончились. А Штельцер еще успел послужить приват-доцентом Берлинского университета.

— А говорят «честная Германия», — хмыкнул Саша.

— Немцы разные, — заметил Альфонский.

— Григорий Федорович, слава Богу спит, — Саша улыбнулся и подмигнул. — Так что хорошо, что вы мне все рассказываете, про Штельцера очень интересно.

— Редакцию покажем Александру Александровичу? — тихо спросил Витя.

Аркадий Алексеевич приподнял брови и задумался.

— Что тут у вас за «Колокол» выходил? — заинтересовался Саша.

Глава 16

— Боже упаси! — сказал Альфонский. — Ну, какой «Колокол»! Всего лишь «Телескоп».

— А, это где Чаадаев печатался? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Витя.

— Ну, показывайте исторической место, — улыбнулся Саша. — А то Александр Иванович считает меня чуть не новым воплощением автора «Философических писем», а я в редакции никогда не был.

— А письма читали? — спросил Витя.

— Нет, только первое Никса пересказывал.

— Цесаревич? — переспросил Витя.

— Да. Прямо с цитатами. А ему пересказывал… не будем говорить кто.

— И что вы о них думаете? — спросил ректор.

— Там безусловно есть рациональное зерно: европейский путь — единственный для всех народов, все остальное — только нелепые отступления, а благоденствие Европы — следствие её верной дороги. Но некоторые вещи автор пишет исключительно, чтобы вызвать дискуссию. Например, о мрачной русской истории или отсутствии вклада России в мировую культуру.

— Надеждин его и опубликовал для оживления журнала, — заметил Альфонский, — а вовсе не потому, что был согласен с автором.

— О, да! Наши национальные юридические традиции, — усмехнулся Саша. — Принцип неожиданности уголовного преследования. Человек хотел повысить тираж и обнаружил свой журнал закрытым, а себя в Сибири.

— Но он должен был предполагать, чем все кончится! — возразил ректор.

— Не должен, — сказал Саша. — Во-первых, юриспруденция — это точная наука, где ничего не строится на предположениях. Нужны четкие правила игры. Допустим, нельзя трогать Бога и царствующего монарха. Ну, ок! Но все остальное-то можно.

Во-вторых, вот так и убивают инициативу. И принцип «как бы чего не вышло» становится условием выживания. А потом мы удивляемся, почему английская сталь лучшего качества, они умеют делать станки, а мы — не очень, наукам мы учимся у них, а не они у нас, да и торгуют они успешнее. Да просто не боятся!

— Что-то есть от Чаадаева, — заметил Витя.

— Много, не спорю, — кивнул Саша. — Тем не менее, считать Чаадаева моим вдохновителем есть некоторое преувеличение.

— А кого можно? — поинтересовался Витя.

— Джона Локка, — сказал Саша. — Мечтаю поставить его бюст в моей комнате.

— Читали? — спросил Альфонский.

— Каюсь, нет, — признался Саша. — Надо исправляться, конечно. Но премного наслышан.

Собственно, купленный в Перестройку, но так и не прочитанный темно-зеленый трехтомник Локка из серии «Философское наследие» так и остался там в будущем в библиотеке московской квартиры.

Саша почувствовал легкий укор совести.

— Вы читаете по-английски? — спросил Аркадий Алексеевич.

— Да, — кивнул Саша. — Хотя не идеально.

Вот! А мог бы на русском прочитать!

Тем временем они спустились на первый этаж, и Альфонский открыл дверь в одно из помещений.

— Это бывшая квартира издателя «Телескопа» Надеждина, — сказал ректор, — здесь и делали журнал.

Квартира была обставлена в стиле «Николаевский ампир». Подобные тяжелые кресла со сплошными деревянными спинками Саша видел в кабинете отца в Зимнем. В редакции, конечно, было поскромнее: минимум резьбы и без позолоты. Высокий книжный шкаф с толстыми томами, наверное, века восемнадцатого, широкое вольтеровское кресло с выдвижной подставкой для ног, большой диван, письменный стол и конторка для работы стоя.

Ректор открыл дверь в соседнюю комнату.

— А вот здесь жил Белинский, он тогда был еще студентом, но помогал редактировать журнал.

Комната было небольшой и обставлена еще скромнее: только кровать и конторка.

— Его тоже сослали?

— Его не было в Москве, он гостил в имении Бакуниных, но здесь был обыск, изъяли бумаги, но не нашли ничего компрометирующего, и больше не привлекали к этому делу.

— Бакуниных? — переспросил Саша. — Боже! Как тесен мир! Только недавно познакомился с его кузиной и проштудировал его «Исповедь».

— Она существует? — спросил Альфонский.

— Конечно, — улыбнулся Саша. — И местами великолепна. А местами ужасна и наивна одновременно. Сложная и противоречивая личность наш Михаил Александрович!

— Ужасна там, где Бакунин льстит государю, кается и просит пощады? — тихо спросил Витя.

— Ну, что вы! — сказал Саша. — Учитывая место, где он находился, это все совершенно простительно и понятно. Ужасна там, где автор верит в благотворность абсолютной власти и в то, что человечество можно загнать к счастью железной рукой.

Витя хмыкнул.

Альфонский покачал головой.

— России это иногда помогало, — заметил он. — Например, при Петре Великом.

— На короткой дистанции диктатура может, конечно, показывать великолепные результаты, — сказал Саша, — но потом неизбежно проигрывает демократии. Проблема в том, чтобы перейти от одного к другому. Михаил Александрович наивно надеется, что благородный народный диктатор, сделав все, что в его силах на благо прогресса, скажет: «Я устал, я ухожу». И вернет власть народу. Только автократ никогда так не скажет и не сделает, для этого надо быть либералом. Диктаторы сами не уходят.

Они покинули редакцию и пошли к выходу.

— На террасе у нас телескоп и метеорологические приборы, — сказал Витя. — Посмотрите?

— Конечно.

Там на колонне висел термометр с барометром, объединенные в один прибор, украшенной деревянной резьбой, рядом на столике стоял гигрометр и непонятная большая колба, заполненная некой жидкостью.

— Что это? — спросил Саша.

— Штормгласс Фицроя, — не без гордости ответил Витя.

— И как он работает?

— Там смесь нескольких веществ, — пояснил Альфонский. — Вода, спирт, камфора, индийская, селитра, нашатырь. Пока ясно и тепло, смесь чистая и прозрачная. Если погода облачная, она мутнеет, перед грозой появляются кристаллы, а к снегопаду — крупные кристаллические хлопья.