Больная - Василина Орлова

— И, как дура, я имею право поступать так, как поступаю! — продолжала наступление Инна.

— Ну а я, как санитарка, могу тебе вколоть такое, что ты сразу поумнеешь! — разорялась Милаида Васильевна.

Но Инна, скорее всего, знала, что без согласования с врачом Милаида Васильевна не имеет такого права. А впрочем, тут, наверное, бывает всякое.

Но Елена взяла по своему обыкновению тряпку и вытерла пятно, не переставая распекать Инну:

— Тебя, дуру, выпустили! И куда ты пошла? Обратно к отчиму? Ну и зачем? Что ты там хотела найти? На что ты надеялась? И вы снова стали пить? И тебя снова развезло? И ты снова перестала контролировать ситуацию?

Это казенное «контролировать ситуацию» как-то пришибло всех. Инна больше не взвизгивала, не вскидывалась. Она сидела на перевернутом железном ведре и вся как-то не то что сжалась, а внутренне опустилась и ослабла. Дым сквозь ноздри — тоненькими струйками, как будто вместе с дымом выходила из нее не слишком юная, но все-таки еще крепкая жизнь, в сущности — молодая, все же уверенность, пусть и последняя, сила. И оставалась вата, туман…

— Охо-хо, — Прасковья Федоровна зашла было, но ее окликнули — повариха:

— Федоровна, а кружки хлорить после обеда будешь, нет?..

— А как же, — та сразу подобралась, она не выпускала работы из рук.

Такое впечатление, что она боялась — если кто-то другой сделает ее заделье, завершит урок, ей ничего не останется, как только лечь в кровать и лежать.

— Жанна, — спросила я, — скажи, а ты правда веришь в Бога? Вот веришь так, что именно веришь, а не как-нибудь?

— Если нет Бога, — ответила Жанна, приложив руку к сердцу, — если нет Бога, если его никогда не было, если все, что было на Лобном месте, не имеет под собой никаких оснований и если Он умер на кресте за ложь, то все, что происходило на земле до Него, во время Его земной жизни и после Него — то ты представляешь, какое всё это сумасшествие? Одно сплошь сумасшествие, и ничего, кроме сумасшествия! Как же можно в это поверить, что все это сплошное сумасшествие и ничего под ним и сверх него? Как же можно поверить, что Он умер за ложь?

— Ну а разве это — не сумасшествие? — я обвела рукой то, что мы видели вокруг себя. — Разве это не на земле происходит? Разве это все — не ложь?

— Это, может, и ложь, но есть и правда.

— Да какая же может быть правда, если ее нет вот прямо тут? Где же она?

Нас перебили, мы не закончили разговора. Мы бы может его и так не закончили. Или может уже закончили, наоборот. Я очень быстро уставала теперь. Какая там правда! Разве у меня теперь были силы выносить правду? В углу разгорался спор:

— И что бы ты сделала, если бы эта бессловесная тварь… Если бы эта дрянь… Если бы она пришла и легла на твою постель…

— То же, что и сейчас я сделала! Точно то же самое — взяла за руку и отвела на ее место.

— Это ты так говоришь!..

Одна глубоко зевает, не прикрывая рот ладонью — розовая труба рта распахивается так глубоко, что, кажется, видны внутренности. Бледная Настя танцует тут, глаз ее, кажется, косит больше обычного — происходит столько всего интересного, она не знает, на что обратить внимание, на чем сосредоточиться, если она только еще не разучилась сосредотачиваться.

Я — разучилась. От всего этого бедлама крепнет чувство, что я угодила в клип — показывали такие: разомкнутые пространства с калейдоскопической скоростью бешено прыгают, обгоняя друг друга, и только гитарист неизменен на любом фоне, но у меня нет гитары, а может быть, если бы была, я чувствовала себя совершенно иначе…

Аминазин. Я знаю теперь, что мне дают аминазин. Я спрашивала их много раз, что они мне дают, чем меня колют? Но они не отвечают на такие вопросы. Мало ли о чем их тут спрашивают больные. «Когда я умру?» «Как меня зовут?» «Когда за мной придут?» «А правда, что конец света уже наступил?»

Всем не ответишь.

Утром перевели в третью палату. Юлия Петровна, щурясь, оглядела меня, и сказала: «В третью палату». Я уже привыкла к эху и сифилитичке, к Элоизе-Амалии, а на самом деле Елене Сергеевне Глебовой, вот так ее звали — но что же я буду теперь без них? На пороге новой палаты, сжимая в руках простыню — постель полагалось забрать с собой — я встала.

— Здесь лежат те, кому уже получше, и тебе здесь будет легче.

Из угла на меня скалилось темноволосое существо. Я уже видела ее в туалете. Она, как и я, перебирала ногами, не могла стоять на месте — галоперидол заставлял ее отбивать произвольный ритм, как хороший партнер в парном танце.

— Меня забрали сюда, и я потеряла ребенка. Я была беременна, когда они меня забрали, но они не посмотрели на это.

Я уже бесконечно устала от нашего общего «они», словно есть мы — хорошие, умные и здоровые, и они — злые, бесчеловечные, опасные, только и стерегущие, что твой неверный шаг.

— О, о, о! Заткнулась бы хоть на часок, Конопицына… Ничего, они тут тебе еще и не такого расскажут, — сказала Милаида Васильевна, которая помогала мне перебираться — стояла во входе — здесь не было дверей, так же, как в первой палате — уперев руки в бока.

Застелила кровать и отправилась погулять — походить по коридору, где же еще здесь ходить, теперь это было мне позволено, я уже в третьей палате — от окна к тупику и обратно. Мимо холла с включенным телевизором, вокруг которого всегда собирались недужные, скукоженные старушки в ветхих халатиках, под какой-нибудь то и дело растекалась лужа. Да, теперь мне позволялось здесь расхаживать. Если подумать, то я еще очень богата. Со временем я освою тут все пространство, каждый уголок за чахлым фикусом, пересижу на всех диванах и креслах, в столовой — на всех стульях, перележу на всех кроватях, пережду всю жизнь и перезнакомлюсь со всеми.

— Иванова, к тебе родители!..

Возглас застал врасплох. Обернувшись, я увидела, как в коридор отделения заходят отец и мать — они еще не видят меня — их светлые фигуры так знакомы, словно пришли забрать из детского сада, приехали в пионерский лагерь, заглянули увести с «продленки».

Больничный парк обширен и ухожен. Здесь больные сгребают в кучу и сжигают опавшие листья, высаживают цветы. Это такая больница, где многие живут годами, а если и выходят, то совсем ненадолго. Или не слишком надолго.

Каждому отделению приписан свой участок с огромной бетонной беседкой — в точности такой, как на территории любого детского сада. И нужно гулять только там, где можно.

Но мы никогда не следовали этому правилу.

Мать и отец глядели на меня, сдерживая слезы — я видела, каких усилий им это стоило. Но они не позволяли себе расслабиться.

— Что тебе привезти?..

— Мама, ничего не надо. Пожалуйста, позвоните Сергею и скажите, где я.

— Лучше ты сама ему позвонишь.

— Но ведь здесь не разрешают звонить! И у меня даже нет его телефона — я не помню телефонные номера…

— Ты позвонишь ему позже.

— Когда?

— Когда тебе станет лучше.

— Но мне уже и сейчас лучше.

— Подумай хорошенько. Разве ты можешь вернуть его, если будешь разговаривать с ним в таком состоянии?

— В каком состоянии? Что особенного в моем состоянии?

— Ну хорошо, ты позвонишь ему, и что ты ему скажешь?

— Я скажу ему, чтобы он пришел.

— Куда?

— Я продиктую адрес.

— Так что, прямо сюда?

— Ну конечно, ведь я же — здесь. А куда же еще?..

— Ты думаешь, он будет рад тебя видеть в таком состоянии?

— Папа, ну в каком состоянии? У меня нет другого.

— Значит, нужно его приобрести, придти в другое. И тогда все наладится.

— Тогда ничто не наладится.

— Ведь вы же расстались с Сергеем, у него другая жизнь.

— Он должен мне помочь.

— Силы кончаются, Елена. Он тебе ничего не должен.

Они мягко, но твердо увещевали меня, и время прогулки проходило.

Я ни разу не задумалась о том, что Сергей уже знал, где я. Что у него другая — и у него другая жизнь. И о том, что силы кончаются. Да, он не должен. Собственно, если совсем по-честному, он ведь и не был мне нужен. Так ли уж я хотела, чтобы он мне помог? А как бы он мог помочь? Я просто не знала, у кого просить помощи, где ее искать. И казалось, что он может. Хотя, естественно, это было не так. И еще я верила, что вернусь в нормальное состояние — после двух недель в больнице я уже не оценивала свое прежнее состояние как нормальное — и знала, что когда я вернусь, то и он вернется, если я захочу, но это мне было ненужно. Мне казалось, что если он придет сейчас, когда я вот такая, то мы сумеем все преодолеть и тогда мы уже точно будем вместе, вечно, как хотели когда-то. Старинная русская рулетка: полюбите нас черненькими, а беленькими — всякий. Но мать и отец отказывались наотрез дать мне его номер. Я бы изловчилась и отсюда позвонить, не знаю как, но как-нибудь — они не хотели ни нажать несколько клавиш на сотовом, ни привести его ко мне, они отказывались, и я не то чтобы не понимала, почему.