Слеза ангела - Татьяна Корсакова

– Что это?

– Это кусок от Риткиного платья. Видишь, он бирюзовый!

В цветовых оттенках Сабурин разбирался не так чтобы очень хорошо, и то, что огрызок ткани был бирюзового цвета, не значило для него ровным счетом ничего, но, похоже, девчонка придерживалась иного мнения.

– В ту ночь, когда Ритку убили, на ней было платье как раз из такой ткани, – сообщила она, задыхаясь, словно только что пробежала марафон.

– И что? – Он уже понял, куда она клонит.

– А то, что этой ночью Ритка находилась здесь!

– Или женщина в точно таком же платье, как у твоей подруги.

– Я видела ее, как тебя сейчас! Это была Ритка!

– Ты испугалась, и поэтому твои воспоминания не могут быть достаточно объективны, – Сабурин покрутил в пальцах обрывок ткани, – но кое-что мы уже знаем.

– Что?

– То, что события минувшей ночи тебе не примерещились. Пойдем-ка прогуляемся по окрестностям.

Прогулка ничего нового не принесла. Бирюзовый обрывок, который Сабурин предусмотрительно спрятал в карман куртки, оказался единственной зацепкой. Прошедший дождь, зараза, смыл все следы и улики.

– Поехали дальше, – он дернул Белоснежку за рукав. – Может, найдем «Опель» твоего капитана. Кстати, что со связью?

Она глянула на экран телефона и пробормотала:

– Все нормально. Ничего не понимаю, может, вчера связи не было из-за грозы?

– Может, – Сабурин пожал плечами и, не оглядываясь, направился в сторону своей «бээмвухи».

Вскоре проселок вывел их на оживленную трассу, но никакого брошенного автомобиля, а уж тем более намека на то, что где-то рядом находится пансионат, они не обнаружили. Расследование уперлось в тупик. Получалось, что либо хозяин «Опеля», загадочный капитан Золотарев, вернулся за машиной и отогнал ее в какое-нибудь укромное место, либо Белоснежка врет и не было никакого капитана и никакой машины. А лоскуток? Так никто не видел, откуда она его взяла. Может, из кармана достала? Кто ж ее, белобрысую, знает?

Сабурин начал потихоньку заводиться: не любил он ситуации, в которых чувствовал себя полным идиотом или как минимум слепым котенком, а эта конкретная ситуация была как раз из разряда вот таких неопределенных. Ничего, у него еще есть козыри в рукаве. Возможно, уже сегодня удастся вывести Белоснежку на чистую воду и расставить все точки над «i».

Рене де Берни. Поход на Иерусалим.

Весна 1099 г.

Я искал в походе к стенам Священного города успокоения и искупления грехов предков. Я даже посмел думать, что искупление мне уже даровано. Наивный глупец…

Чудовищные знаки на моем теле появились в начале весны. Первым их заметил Одноглазый Жан.

– Эй, Рене, а что это с твоим лицом? – Взгляд у Одноглазого равнодушный, но меня не обмануть, я научился различать все оттенки его равнодушия. К горлу подкатывает горячий ком, а руки, помимо воли, касаются щетины.

– Не там, повыше, – заскорузлым пальцем Жан вычерчивает в воздухе перед моим носом направленную вверх стрелу. – У тебя на щеках какие-то язвы.

Язвы?.. Господи милостивый…

– А я тебе говорил, что та девчонка из Триполи, с которой ты пытался забыть свою любезную Клер, какая-то подозрительная: лица не показывает, все время молчит. Подцепил небось заразу от этой молчуньи.

Девчонка из Триполи вовсе ни при чем. Я в отличие от Одноглазого Жана видел ее лицо, и не только лицо, но и все безупречное тело – никаких язв, кожа чистая и нежная, как лунный свет. Может, это со мной из-за солнца? Я давно уже не берегся его коварных лучей, думал, что за время похода привык.

– Да не пугайся ты так, Рене де Берни, – Жан смеется, хитро щуря единственный глаз. – Может, это и не из-за девчонки.

– А из-за чего? – Неужели он знает мою тайну, неужели догадался?

– Из-за чистоты! Ты скоблишь свою морду каждый день, она сияет у тебя ярче, чем доспехи у нашего графа Раймунда. – Жан подходит поближе, всматривается в мое лицо и добавляет: – А всем ведь известно, что от излишнего пристрастия к чистоте возникают многие беды и болезни. Вот я, например, купался последний раз еще во Франции во время переправы через Луару. Я бы и не замочился, если бы по пьяни не свалился с коня. Никогда не любил воду, а после зимовки у стен Антиохии так и вовсе ее возненавидел.

– Это все солнце, – говорю я как можно увереннее. – Ты не любишь воду, а я не люблю солнце.

– В таком случае, любезный мой Рене, Крестовый поход не для тебя, – в голосе Одноглазого чудится тень сочувствия, хотя заподозрить его в сочувствии к кому бы то ни было очень трудно. – На-ка вот, обмотай рожу. – Откуда-то из-за пазухи он достает белый, почти невесомый шарф и протягивает мне. – Хотел расплатиться этой штукой с очередной девчонкой, но тебе он нужнее.

– Спасибо, – шарф цепляется за отросшую щетину, но лучше так, чем мучиться под подозрительными взглядами приятеля.

Шарф Жана помог. Я уже начал надеяться, что во всем виновато солнце, а не моя дурная кровь, пока не увидел следы проклятья на своих руках. Это были не совсем язвы – просто пятна, распускающиеся алыми лилиями на моих ладонях. Сначала лилии лишь немного чесались, а потом, когда я посмел игнорировать их присутствие, стали гореть адским огнем. Именно адским, ибо причиной их появления была вовсе не болезнь. Во всяком случае, не болезнь тела – у меня хватило смелости признаться себе в этом. Мне оставалось одно – избегать солнца, молиться и надеяться, что в стенах Иерусалима проклятье развеется как утренний туман…

– …А ты полюбил ночь, Рене де Берни, – я смотрю на чужое небо, утыканное незнакомыми звездами, и не сразу замечаю, как рядом присаживается Одноглазый Жан.

Да, я полюбил ночь. Ночью лилии на моей коже перестают сочиться гноем и почти не болят. Они уже повсюду, эти проклятые лилии. Я не расстаюсь с подаренным Жаном шарфом ни на минуту. Только он теперь не белый, а красно-бурый от запекшейся крови. Стирать его бесполезно – я пробовал. Наверное, из-за этих чертовых знаков остальные рыцари меня сторонятся, пока еще не задирают в открытую, но уже и не приглашают на вечерние посиделки к костру. Со мной остается только Одноглазый Жан, пока еще остается.

– Зачем пришел? – Я не отрываю глаз от звезд, но все равно чувствую взгляд Жана.

– Просто поговорить. Хочешь? – Передо мной появляется полупустой бочонок вина.

Делаю жадный глоток. Вино густое и приторно-сладкое, но это лучше, чем ничего.

– Остальные думают, что ты чумной или прокаженный, – говорит Жан как ни в чем не бывало.