Магия книги - Герман Гессе

Этот ищущий, полный сомнений писатель, пожелавший гибели своим произведениям, был художником огромного таланта, он создал свой собственный язык, мир символов и парабол и смог высказать то, что до него оставалось не высказанным. И если бы из всего, что мы любим в нем и ценим, остался один лишь его художественный дар, мы любили и ценили бы Кафку только за этот талант. Многие совсем короткие его рассказы и притчи отличает такая насыщенность образов, такое колдовство хитросплетений и очарование, что иногда на миг забываешь об их меланхолии. Счастье, что эти сочинения дошли до нас.

1935

Эти произведения, то бередящие душу, то наполняющие ее радостью, останутся не только как появившиеся в нашу эпоху свидетельства редкой высоты духа, как выражение самых глубоких вопросов нашей эпохи и того, что в ней глубоко проблематично, — им суждена жизнь произведений искусства, созданий творящей символы фантазии и языка, которому свойственна не только высочайшая культура, но и первозданная, подлинная сила. Все, что в его произведениях может показаться запутанным и чрезмерным, наконец, просто патологическим, все насквозь проблематичные и в глубоком смысле сомнительные странствия этой одинокой фантазии насыщаются магической красотой и обретают благословенную форму благодаря особому выразительному языку Кафки и силе его поэтического дара.

Писатель был евреем и он, конечно, принес в литературу, отчасти сознательно, отчасти безотчетно, многое, что было им унаследовано, воспринято из традиции, образа мыслей и языка евреев Праги и в целом Восточной Европы, его религиозность имеет, несомненно, еврейские черты. Но в том, что касалось сознательного пути развития, влияние западного христианства, по-видимому, было более сильным, чем влияние еврейское; вероятно, не Торе и Талмуду он был предан и не к ним питал особую любовь, а к Паскалю и Кьеркегору. Наряду с кьеркегоровским вопросом о бытии, наверное, ни одна проблема не занимала его так долго и серьезно, не заставляла страдать и не побуждала к творчеству так сильно, как проблема понимания; трагедия Кафки — а это писатель глубоко трагический — это всегда трагедия непонимания, недостижимости понимания между человеком и человеком, личностью и обществом, человеком и Богом. Маленький отрывок «Перед Законом» выражает эту проблематику и этот трагизм с наибольшей силой, в раздумьях над этой притчей можно провести не один день. И эта же нить подхвачена в двух романах Кафки, увидевших свет после его смерти, — в «Процессе» и «Замке».

Рядом с другими свидетельствами нашего истерзанного, больного времени, рядом с сочинениями младших братьев Кьеркегора и Ницше всегда будет жить удивительное творчество пражского писателя. Ему, одаренному талантом страдания и глубоких раздумий, были внятны все проблемы его времени, и нередко он внимал им как пророк, но и не только — он, любимец богов, волшебной силой своего искусства не только открыл нам смятение и трагические картины, но и дал нам красоту и утешение.

1935

Что за странная, волнующая, необычайная книга, и сколько в ней ошеломляющей радости! Как и все сочинения этого автора, она подобна тончайшей паутине, сотканной из нитей сна, подобна сновидению, воссозданному с помощью столь чистых приемов и столь мощной силы видения, что возникает жуткая, пустая, как зеркало, мнимая реальность, которую поначалу воспринимаешь как тяжелый сон, гнетущий и страшный. Но затем читатель постигает скрытый смысл этих фантазий, и тогда от своевольных и причудливых произведений Кафки изливается свет спасения, ибо смысл его фантазий совсем не в художестве, как легко предположить, видя совершенно поразительную тщательность проработки этой прозы, — смысл их в религии. Суть этих произведений — не что иное, как благочестие, они будят в душе смирение, благоговейный трепет. Таков и «Процесс». Некоего человека однажды утром берут под арест, уводят из дому, хотя он ничего не понимает и не знает за собой никакой вины; затем без конца изводят невообразимыми канцелярскими формальностями, допрашивают, запугивают, отпускают и снова вызывают — должно быть, незримое, ужасное судебное ведомство стоит за этим мучительным процессом, который, начавшись как нелепость и пустячное происшествие, постепенно приобретает все большее значение и высасывает из человека все соки, без остатка заполняя всю его жизнь. Ведь он предстает перед судом не потому, что его обвиняют в каком-то проступке, — речь идет о неизбежной первородной виновности любого, живущего на земле человека. После бесконечно долгого процесса большинство обвиняемых осуждены, некоторые, удостоенные особой милости, в прошлом были, очевидно, полностью оправданы, еще кому-то выпало «условное освобождение», которое, впрочем, в любую минуту может быть отменено, так как начнется новый процесс и человека опять возьмут под арест. Словом, «процесс» этот есть не что иное, как установление вины самой жизни, а «обвиняемые» — это люди, живущие среди многих других, неопасных, — печальные, полные тяжелых, стесняющих душу предчувствий, начавшие осознавать ужас, неотъемлемый от жизни любого существа. Но они могут спастись, встав на путь покорности, кроткого смирения с неизбежным.

Эту жизненную мудрость автор «Процесса» проповедует, не прибегая к прямым объяснениям или упрощенным аллегориям, но используя исключительно художественные средства. Роман уводит нас в призрачный мир сновидений и грез, окутывает паутиной из причудливо сплетенных нитей сна, и, не разбуженный окончательно, а словно в полусне, читатель смутно, очень смутно догадывается, что в картинах этого фантастического мира снов он видит и узнает землю, ад и небеса.

1925

«Процесс», ужасная книга, в которую входит и незабываемая маленькая притча, известная под заглавием «Перед Законом». Читая «Процесс», можно самому пережить то состояние души, в котором Кафка принял решение не оставлять миру ни одного из своих сочинений, все уничтожить. Гнетущая атмосфера страха и одиночества царит в этой книге, совершенно невыносимая не только филистерам, — она тяжела и человеку широкого ума; в ней чувствуется фатализм, который закрывает человеку любые пути к Богу, кроме единственного — мужественного принятия того, что невозможно изменить. Наверное, такому человеку, каким был Кафка — умному, чуткому и необычайно глубоко сознающему свою ответственность, — в иные часы казалось, что его произведения и мысли несут разрушение и вред. И все же мы глубоко благодарны за то, что его произведения избегли гибели, что эта неповторимая, жуткая, предостерегающая и в то же время чрезвычайно дорогая нам книга обреченного смерти страдальца дошла до нас. Сожжением рукописей и хирургическим удалением симптомов не исцелить больное столетие, подобные средства только помогут человеку бежать от проблем, помешают ему повзрослеть и мужественно их осмыслить. Давно уже ясно, что Франц Кафка не только писатель, наделенный мощной силой видения, но и благочестивый, религиозный человек, хотя и того трудного типа, что Кьеркегор. Его фантастические видения — это пылающее заклинание реальности, неотступное желание выразить религиозный вопрос о человеческом бытии.

1933

Проблема проблем Кафки — отчаяние и потерянность человека в жизни, конфликт между страсным желанием отыскать смысл жизни и сомнительностью любого смысла, какой бы ей ни придавали, в этом великолепном и волнующем романе доведена до остроты отчаяния; это страшная, почти жестокая книга.

Но в этой повести, гнетущей и, собственно говоря, совершенно безотрадной, так много деталей, исполненных красоты и изумительной чуткости, тонко подмеченных черт, она дышит такой сокровенной любовью и полна такой художественной силы, что злое колдовство оборачивается добрым чудом, а безусловная трагедия бессмысленности жизни пронизана столь острым предчувствием милости, что мы воспринимаем «Процесс» не как святотатство, а как подлинное благочестие.

1935

(…) Из трех романов, или фрагментов, Кафки, имеющих единую психологическую тему - одиночество современного человека в мире и его отдаление от Бога, — из этих романов одиночества и жажды спасения, «Америка» — самый светлый, приветливый, самый умиротворяющий. И герой «Америки» — не взрослый человек, а почти мальчик, и всё в этом романе Кафки, особенно им любимом, устремлено к разрешению диссонансов, к распутыванию запутанного и примирению. Правда, и здесь в иных главах что-то душит тебя, точно ночной кошмар, и все тонет в смутной, таящей угрозу мгле, и здесь героя окружает опасный, подчас глубоко враждебный мир, мир трудно постижимый и, в сущности, безрассудно устроенный. Но первая (и напечатанная при жизни Кафки) глава, в которой шестнадцатилетний юноша должен прибыть в Нью-Йорк и, уже выйдя со своим чемоданчиком на палубу, вдруг обнаруживает, что забыл внизу зонтик, оставляет чемодан какому-то незнакомцу, спускается на нижнюю палубу за зонтиком и, заблудившись на огромном корабле, попадает в незнакомые помещения, оказывается связан с чужими судьбами, понимает, что ни о каком чемодане уже нет и речи, — эта первая глава напоминает страшные сны и фантазии из «Голема» Майринка. Но паренек, которому грозит опасность на корабле и которому потом в Америке также придется на свой страх и риск пробиваться в жизни, юн и невинен, добронравен и приветлив, и потому все в этой книге как-то светлее, радостнее, здоровее, чем в любом другом произведении Кафки.