Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда - Мариам Петросян

Нашариваю в кармане сигареты. Опустив голову, чтобы никто не видел выражения моего лица. Закуриваю и разражаюсь кашлем, потому что курить уже давно пора перестать.

Вот он – Дом. Во всей красе. Сидишь и таращишься в стену или в потолок. Слушая музыку или не слушая. Помираешь от скуки и беспрерывно куришь, чтоб хоть чем-то себя занять. А в это время вокруг бродят зарастающие чешуей вожаки, Дом ставит или не ставит на тебе свою метку, единственный нормальный с виду воспитатель оказывается чокнутым, в воздухе витают вирусы неизвестных науке болезней, и все это в конечном итоге может оказаться выдумками Шакала, который обожает запугивать всех страшными историями.

– Это Слепой Ральфа так разукрасил? – спрашиваю я.

Лорд нехотя кивает.

– А ты думал? – немедленно включается Табаки. – Человека похищают. Подвергают допросам и пыткам. Понятное дело, он станет сопротивляться. Понятное дело, при этом кое-кто может и пострадать. Ральфа, кстати, можно к суду притянуть за противозаконные действия. За преднамеренную порчу вожака накануне выпуска. На что это похоже, когда вожак все спит да спит, как какой-нибудь сурок, а когда просыпается, только чешется и даже толком рассказать ничего не может.

– Или не хочет, – поправляет Табаки Слепой из-за приоткрытой двери. – Может, он предоставляет это тем, у кого лучше получается.

– Спасибо, – Табаки, ничуть не смущенный присутствием Слепого при нашем разговоре, спрашивает, почему голос его дорогого вожака доносится откуда-то снизу.

– Потому что я лежу на полу, – отвечает Слепой. – Подстелил себе банное полотенце и лежу. А вы беседуйте, не стесняйтесь. Представьте, что меня здесь нет.

Македонский протягивает мне стакан с чем-то темным. Явно не с чаем.

– «Горная сосна», – предупреждает он шепотом. – Пей осторожнее.

И тут я опять вспоминаю о дневнике. Не пора ли начать его заполнять? Хотя бы историями Шакала. Пролистав в Могильнике дневники известных людей (Ральф взял для меня в библиотеке целую кучу таких книг), я понял, что те, кто вел дневники, часто пропускали дни. Иногда даже целые недели. Но мне такой вариант не подходит, потому что первый отчет я должен представить послезавтра. Значит, пора приучать стаю к своему дневнику. Чем раньше, тем лучше.

Несмотря на призыв Слепого продолжать беседу, все молчат, и я, поставив стакан с чем-то коричневым, пахнущим хвоей, на одну из тарелок Табаки, достаю из сумки заветную тетрадь. Открываю, записываю дату и впадаю в ступор. Фраза «вот я и вновь в четвертой» звучит просто пошло, но ничего другого в голову не приходит. Помучившись, я записываю ее, с горящими от стыда ушами, и добавляю: «Встретили меня без особого восторга».

Табаки читает написанное, сопя и вздыхая мне в ухо.

– О, ты стал вести дневник? Что, совсем нечего было делать?

– На самом деле это довольно интересно, – объясняю я. – Пройдет несколько лет, я открою его, прочту то, что написал сегодня, и все вспомнится. То есть, конечно, не все, но основные события дня.

– Например, что «встретили тебя без особого восторга», – кивает Табаки. – Очень важное событие, а главное, приятно будет вспомнить.

– Дневник должен быть честным. Если встретили без восторга, так и надо писать.

– А если восторг был, но спрятанный в душе? – интересуется Табаки.

– Я пишу о том, что вижу, а не о том, где от меня чего спрятали.

– Понятно. И мои теории будешь пересказывать? Насчет Болезни.

– Попробую.

– Ты не сумеешь как надо. Я уверен. Все переиначишь на свой лад. Все писуны так делают. Ни словечка, как было, все, как им померещилось.

Пожимаю плечами.

– Я постараюсь писать, как было.

– Ерунда! – Табаки выхватывает у меня из-под носа тетрадь. – Не сможешь. Дай я лучше сам запишу, чтобы быть уверенным, что ты ничего не исказишь.

– Эй, погоди, дай хоть вступление закончить!

– Зачем? Разве ты не вспомнишь, что я брал его на заполнение? Или ты собираешься перечитывать свои записи в полном маразме?

Стукаческий дневник уволакивается в другой конец кровати, где Табаки, на всякий случай отгородившись от меня подушкой, приступает к изложению своих страшноватых теорий.

Вот и первая неожиданность для Ральфа.

Делаю глоток из стакана и замираю, поперхнувшись. Там что-то обжигающее губы, горькое, как полынь, воняющее растерзанной елкой. Дыхание долго не восстанавливается.

Лорд эту хвойную смесь пьет, как воду, не меняясь в лице. Сфинкс пихнул в свой стакан соломинку толщиной с медицинский шланг. То ли они свои «Горные сосны» сильно разбавили, то ли уже притерпелись.

– А где Горбач? – спрашиваю я.

– Поселился на дубе, – отвечает Лорд. – Скоро неделя, как они с Нанеттой там живут. Его прозвали друидом, и к ним туда зачастили паломники.

– Оставляют под дубом всякие подношения, – добавляет Шакал. – Иногда вкусные. Корзиночки с зернами и все такое.

– С зернами? – переспрашиваю я. – Он питается зерном?

– Не он, дурачина, Нанетта. Хотя вообще-то и она предпочитает колбасу. Теперь у нас обе верхние кровати освободились, и там ночуют девчонки.

Мне делается грустно. Ничего не имею против Русалки, но вторая ночная гостья, наверняка Рыжая, которую я переношу с трудом. Я делаю еще глоток – действительно постепенно привыкая к «Сосне», и дополняю образ Дома очередным безумным штрихом. Горбачом в роли Тарзана.

За дверью тихая возня, стук, и входит Рыжая с серым котом под мышкой. Одним из тех трех, которых нипочем не отличишь друг от друга.

– Привет, – говорит она мне. – С возвращением.

Со стуком роняет кота на пол и садится рядом со Сфинксом.

– Что там Слепой делает перед дверью?

– Подслушивает, – объясняет Лорд. – Сообразил, что самые интересные разговоры имеют место в его отсутствие. Так что он вроде бы отсутствует.

– Ах, вот как? Тогда мне, наверное, не следовало его замечать.

– Не следовало, – соглашается Лорд.

Кот гуляет по одеялу, задрав толстый хвост, и обнюхивает наши ноги. Громадный котище цвета пепла и мышиных спинок. Под воздействием «Сосны» очертания сидящего напротив Лорда подозрительно расплываются, а кот начинает смахивать на гигантскую крысу. Коты эти – все трое – смущают меня. Мне в их присутствии всегда немного не по себе.

Дверь еще раз грохает, и в спальню вваливаются Стервятник с Красавицей.

У Стервятника в руках горшок с кактусом, у Красавицы – какой-то шест с обмотанной тряпкой верхушкой. Следом входит Слепой с полотенцем.

– А вот и мы! – игриво сообщает Стервятник. – Сегодня вчетвером.

Лорд сбрасывает на пол две подушки. Стервятник садится на одну из них, Красавица, прислонив к шкафу свой шест, остается на ногах. Стервятник так туго стянул свою косичку, что глаза его стали раскосыми. Подчеркивая эту раскосость, он еще подвел их карандашом до самых висков. Из-за этого он выглядит непривычно, как будто собрался на маскарад. А Красавица, наоборот, пришел по-домашнему, в тапочках.

Как только все рассаживаются и Македонский выключает свет, Табаки начинает вопить, что ему ни черта не видно и что он не может делать записи. Специально для него включают настенную лампу. Я и забыл, что он все еще строчит в моем дневнике. Бедняга Р Первый. Псих ты или не псих, а разбирать каракули Табаки радости мало.

Рыжая жалуется Сфинксу на Кошатницу – хозяйку трех высокомерных котов. Стервятник делится со Слепым планами организации своих похорон.

– Прошу поместить меня в стеклянный саркофаг и не оплакивать дольше суток.

– А как же бедные Птички? – спрашивает Слепой.

– Птичек можете замуровать рядом. Их и все мои кактусы. Процедура будет подробно описана в завещании, так что не беспокойся ни о чем.

– Как поживаешь, Курильщик? – застенчиво спрашивает Красавица.

Протягивает руку, чтобы поздороваться, и опрокидывает стакан с «Сосной». И жутко расстраивается. Просто ужасно. По одеялу растекается коричневая дорожка.

Македонский дает мне полотенце.

– Вытрись, Курильщик, ты облился.

Я вытираюсь, пожимаю руку Красавице, говорю ему: «Привет-привет! Не обращай внимания, это просто спирт», – и пытаюсь отползти от лужицы с еловым запахом, пропитывающей одеяло, но отползать мне некуда, слева – Лорд, справа – загородочная подушка Шакала.

– Как в старину погребали, с лошадьми и с челядью, – мечтательно говорит Стервятник. – Так и меня прошу схоронить среди кактусов. На каждое веко положите по серебряному ключику, а в руки – две скрещенные отмычки…

– Прости меня, пожалуйста, Курильщик, – просит Красавица. – Это я во всем виноват! Я всегда и во всем виноват! Всегда!

– Чушь какая! – возмущаюсь я и лезу в карман за платком, но вместо платка там тлеющий окурок, о который я обжигаю пальцы, и это очень больно.

– Кстати, как поживает моя родственница? – спрашивает Стервятник Слепого. – В добром ли она здравии? Не нуждается ли в чем?

Мне не слышно, что отвечает Слепой, но видно, как он зачем-то показывает Стервятнику ладонь.