Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ум-то уламывал, да сердцу не прикажешь! Сердце Тараса твердило, как только может твердить неустанно, всегда своего добиваясь, некроткая жонка! Твердило и требовало увидеть Алёнку, расчудесную дочку московского купца. Коготок увяз – всей птичке пропасть! Уже пропадал Тарас, как некогда загнанный им пустельга, да только в тот раз ловец добрый да милостивый попался… Эх! Никуда не делся Тарас, так и въехал вслед за молчаливым и тоже позабывшим о нём купцом в того, купеческий двор.
Темнело в умах у обоих, смеркалось уж и на Москве.
Оковал гнать Тараса не стал, вспомнив о том, что тому – вновь на Тушино и выходило – по пути.
– А ты-то чего приуныл? – двинув бровью, спросил купец и тотчас сам объяснение нашел: – Ай на Москве лучше, чем в Тушине? Вони меньше?
– Так воно i виходить, пане Микита[43], – кивнул тяжёлой головой Тарас.
– «Пане» тебе – в Тушине все, – незлобно бросил купец и слегка повеселил себя думой о пироге: – Теперь уж – по пирогу и на боковую. Назавтра, коли Бог благословит, едва не засветло поедем… А ежели на другой день, то погодишь у меня – никуда срочная весть от тушинца не денется. Вместе двинуть – веселее обоим.
Елена, Никитова дочь, вновь напросилась за стол. И отец, как всегда, сдался себе на радость. Хоть и подальше посажен был от неё Тарас, а весь он полыхал и плавился от её сверкавшего при свечах взора и рассыпался окалинами от её серебряного голоска. Уже сам чуял, что пропадает… и теперь был готов хоть бы и под Рахметов кинжал, только бы ему позволили сначала часок посидеть вот так, против красавицы, и рассказывать ей всё, что она просит.
А Елена, узнав, что вблизи видал Тарас тушинскую царицу-ляшку, дотошно расспрашивала гонца о Маринином наряде.
– Так я ж тебе сколько раз-то баял о её сряде! – поначалу даже рассердился купец.
– Так-то, тятя, ты своим старым да мудрым оком. На что тебе она, эта ляшка хладной крови? А у Тараса-то глаз юный да острый, чего-нибудь он разглядел по-своему, – живо спеленала даже отца своего Елена Премудрая.
Тарас пылал и сердцем, и лицом, однако ж рассказывал складно. И добро, что при тёплых свечах не слишком видно было, как доходит он сам щеками до полной спелости, как пирог в печи.
Однако ж настоящий, любимый пирог не успокоил Никиту Оковала. Из-за стола заглянул он в свою опочивальню ненадолго, вышел из неё, потом – и из дома, а потом – и вовсе со двора выехал. И вернулся уже по глухой темноте с обещанной тушинскому патриарху иконой.
Уразумел купец, что терпеть и думать теперь – губительно. Надо дело кончать. Вот и вышла дорого ему та икона. Разбудил он своим приездом настоятеля, и тот только хлопал тяжёлыми веками и кивал, видя перед собой такую горсть золота, коей его храм деревянный можно в камне вровень с Успенским собором вознести, а домик настоятельский обратить по виду в боярский. Да ещё круче повернул дело купец, чтоб уж отбить у настоятеля всякую заднюю мысль пойти на попятный:
– Вот тебе, батюшка, ещё Иверская чудного афонского письма из моей опочивальни… Бают, что самим Иоанном Иверским и писана. Бери, батюшка, от сердца отрываю! Да не в твою тут божницу-то, а только на храм отдам – на место Смоленской…
Обомлел настоятель – так и поменялась в его храме икона.
Вернулся купец домой, вздохнул… а потом только поворочался в постели да встал и до рассвета молился перед обретенной им на час иконой.
Выезжали – едва во дворе прибитая земля просветлела вровень с небом. С рассветом подувал по двору неспокойными порывами уже осенний, стылеватый ветерок.
Никита Оковал стремился попасть к тушинскому патриарху до обедни. Заложил легкую голландскую повозку-одноконку. Немецкий сотник Ганс быстро подошёл к купцу на своих длинных, точно деревянных, ногах, из терема-казармы, срубленной при службах, – там жили кнехты. Они с купцом о чем-то в полголоса поговорили на немецком, сотник покивал тяжело светлой головой и отошёл, а потом, как бы оцепенев, провожал взором с середины двора выезжавшую из ворот повозку. Купец покинул дом без обыкновенной охраны, и немец стоял и думал об этом тревожно.
Один Тарас при всём своём козачьем вооружении верховым сопровождал купца. Тарас, на удивление, быстро провалился этой ночью в сон, словно выдохнув все свои силы в рассказы пред Еленой, и ничего ему не снилось, даже она – отныне новая владычица его души. Теперь Тарас вновь был бодр плотью, но духом смутен – не знал, что делать дальше: родником текшую в его душе грёзу о том, как легко он подастся обратно, на Сечь, словно заткнуло, запрудило тяжёлым сырым песком.
Улицы оставались почти пусты – больше собак побрехало из-за оград на шум повозки, нежели поздоровалось прохожих.
Как обычно, выезжали через дальние от Тушина ворота. Никита Оковал вдруг сказал старшему привратнику:
– Запомни козачонка. Ежели назад первым прискачет, пропускай сразу, не томи тут.
– И так уж запомнил – как такого лихого воробуха на зайце забыть, – весело поскалился страший вратный страж.
Успел купец с искомой иконою к Филарету Романову перед началом службы в походном тушинском храме, устроенном в шатре. Получил купец благословение от замосковского патриарха и слова благодарности, кои отчего-то не слишком купца воодушевили. Дело было сделано. Теперь оставалось с чистою совестию исполнять обещание, данное чину и званию земному – князю и боярину. Однако ж невесел оставался купец, возвращаясь к повозке.
– Так что же, оставайся тут у своих, козачок, – махнул он рукой на Тараса. – Прощевай, что ли? – И не дождался ответа Тараса: – А лучше-то внемли моему совету – тикай-ка ты отсюда подобру-поздорову.
Но вдруг озорная искорка сверкнула в его глазах:
– А то переходи ко мне на службу. Ты всем полезен. Моим вестовым и будешь. Голодным-то не оставлю. Думай, пока вот упряжь поправлю.
Времени на короткое дело купца при коне и растерянные, как вспугнутая стая птиц, думы Тараса – а ведь снова забрезжила пред ним встреча с Еленой! – как раз хватило, чтобы, откуда ни возьмись, объявился пред православным полевым
